Влюбленный
Шрифт:
— Мы тут деликатничаем. А ведь это безобразие. Режиссер пренебрег нашими замечаниями. Да что «нашими»! Он и самого автора откинул в сторону. Вот сидит Борис Львович, он не даст соврать.
— У нас тут было соображение — закончить фильм на мажорной ноте. Выступил на конференции лесников. И все.
Убрать этот трагизм. В фильме вообще нет положительных характеров. Явный перекос. Ну да, ну да, сам Полушкин. Так ведь и того убивают!
— Фильм совершенно не трогает. Читая роман, я плакала, а здесь от начала до конца ни капельки. Сделан равнодушно,
Все в один голос подтвердили это.
Жданова внимательно посмотрела на меня:
— Хотите что-то сказать?
— Что говорить! — сказал я. — Фильм так дружно похоронили. Я не понимаю такой реакции и не считаю фильм неудачей. Это моя лучшая картина.
Марьяхин все это время вглядывался в невозмутимое, «покерное» лицо Ждановой, стараясь вычислить меру наказания, которая его ждет. Он знал: разозлится начальница — полетят головы.
— Может быть, вы, Стелла Ивановна, — робко вставил Марьяхин. — Может, вы добавите что-нибудь к сказанному?
Стелла Ивановна обвела сидевших тяжелым взглядом:
— Пожалуй…
Я замер.
Жданова посмотрела на меня:
— Во — первых, я должна не согласиться с режиссером. Что значит «похоронили»? Никаких похорон здесь нет. Мы только высказываем свое мнение.
— Просто мы разочарованы, — подхватила редактор, та, что плакала над романом. — Мы же люди. Мы не машины, не роботы…
— Во — вторых, — перебила ее Жданова, — я не согласна и с моими коллегами…
Лица присутствующих напряглись.
— Фильм, который сделал Нахапетов, получился, и не просто получился, а получился хо — ро — шо!
Полный паралич студийного руководства. Удар под дых.
— Хороший фильм вы сделали, — продолжала Жданова. — Поздравляю. У меня нет никаких сомнений, что «Не стреляйте в белых лебедей» станет событием на телевидении. Спасибо вам всем.
Жданова поднялась, подошла ко мне и протянула руку:
— Поздравляю. Единственная просьба…
— Да, Стелла Ивановна?
— Нельзя ли в конце еще раз дать название фильма?
— Конечно!
Что произошло дальше, не поддается описанию. Это достойно пера великого Гоголя. Всеобщее ликование, поворот на 180 градусов.
Первым подбежал Марьяхин:
— Поздравляю! От души. У вас есть еще какой-нибудь сценарий? Приносите…
— А вы, Родион, и правда подумали, что нам не нра… Мне лично фильм очень понравился.
— Дайте я вас обниму, дорогой, прекрасный мой режиссер.
— Поздравляю. Знаете, обидно, что вот говоришь искренно, а тебя неправильно понимают. Я сказала, что не плакала. Да, но я была… как бы это сказать, я была в шоке — от начала до конца. Непередаваемое, глубокое впечатление…
И так далее и тому подобное.
С Васильевым мы помирились. Когда ушло напряжение борьбы, я постарался понять его. И понял. Его замечания были искренними и не имели ничего общего с закулисной возней редакторов. Снимая фильм, я все больше удалялся от северных просторов и склонялся к югу (у Руслановой украинский акцент), от «образов» спустился до изображения «характеров»,
Помню один психологический опыт, который был заснят на пленку.
В детском саду вокруг большого блюда с рисовой кашей посадили детей, раздали им ложки и сказали:
— Будете пробовать сладкую кашу по очереди. Каждый со своей стороны. Ладно?
— Ладно, — согласились дети.
За кадром голос диктора объяснил условия эксперимента: «Каша на блюде сладкая. Но у Вики она соленая. У одной только Вики соленая каша. И она об этом не знает».
Опрос идет по кругу.
— Саша, попробуй кашу, — говорит воспитатель.
Мальчик пробует.
— Какая каша, Саша?
— Вкусная.
— А какая на вкус?
— Сладкая!
— Какая у тебя, Катенька?
— Сладкая!
— А у тебя, Женя?
— Сладкая!
— А у тебя, Димочка?
— Сладкая, вкусная!
Подошла очередь Вики — у которой соленая каша.
— Какая у тебя кашка, Вика?
Вика набирает полную ложку каши и с удовольствием отправляет ее в рот. Но что-то не так. На ее лице странная гримаса. Потом недоумение. Все смотрят на девочку, ждут подтверждения того, что каша сладкая. Секунду Вика борется сама с собой. Потом с отвращением глотает соленую кашу и говорит, как все:
— Сладкая. Каша сладкая.
Не правда ли, девочку можно понять?
Но ведь и со взрослыми такое бывает. Разве не поддакиваем мы большинству? Разве не следуем общим правилам? Разве нет в людях стадного чувства?
Почти девять лет я пытался пробить историю, которая мне очень нравилась. То был сценарий музыкального фильма «О тебе», который мы написали с Радием Кушнеровичем. В сценарии рассказывалось об уникальной девочке, родившейся на одном из вилковских островов (на Дунае). Она родилась поющей. И выросла поющей, несмотря на то что мир говорил с ней прозой. Пришла пора — и девушка полюбила. Но жених хоть и любил ее, а сам петь не пожелал. Ему это как тяжкий воз тянуть. Сжалось ее сердце, не знает она — хорошо ли это: отличаться от других?
Пробить эту историю мы не могли по простой и понятной причине: слишком трудно вообразить фильм, в котором одна поет, а другие разговаривают. Мои рассказы редакторов не убеждали. Авторитет не действовал. А петь в официальных кабинетах мне не приходило в голову.
Наконец в объединении «Экран» на Центральном телевидении нашлись люди с воображением и дали добро.
— Приступайте! — сказали они.
Музыкальный фильм начинается с композитора? Кто будет писать музыку?
У меня сложились дружеские отношения с Исааком Шварцем («Белое солнце пустыни», «Дерсу Узала», «Сто дней после детства», мои «Враги»), Я приехал к нему в Сиверскую (под Ленинградом). Он прочитал сценарий и сказал: