Вместо любви
Шрифт:
Севка к походу в Ингин дом подготовился со всей ответственностью, даже рубашку себе новую за ночь пошил – и такой талант в нем вдруг обнаружился. Шил он хорошо, без обмеров и примерок, как говорится, на глазок, как тот храбрый сказочный портняжка. Долго смотрел, прищурившись, на своего заказчика, ходил вокруг него, затуманившись взором, потом кромсал ткань одним смелым махом. И всегда в точку попадал – как тут и было. И на себя так шил. И в этот раз хорошая у него получилась рубашка, на легкий френч похожая. Стильная такая. И строгая, и модная. Цвета терракоты, из тонкого сатина, только-только в моду вошедшего. Очень сильно хотел Севка Ингиному отцу понравиться. Да и то – отец в то время в городке был и царь, и бог, и вершитель судеб. Хотя и работал директором на своем сильно секретном градообразующем предприятии последние денечки. Но тогда об этом никто еще и не знал. Отец никогда про свои проблемы домашним своим не рассказывал. Да проблемы как таковой и не было по сути – возраст отцовский за пенсионную черту перешагнул, а молодые резвые ребята из варягов пришлых давно уже в спину дышали. Для него, конечно, трагедия огромная была – на пенсию уйти. Внутренняя. Но они ж, его домашние, о ней не знали! А тем более Севка не знал, какие переживания в душе у потенциального тестя дела свои подсознательные творят…
– … Ну, здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Проходите, садитесь на почетное место, чувствуйте себя совершеннейшим образом расслабленно – у нас тут все по-простому, знаете ли. Щи да каша. Инга, отцепись от него, он и без тебя справится! – ласково шикнул отец на нее, и впрямь за Севкину руку по привычке ухватившуюся. – Никто твоего кавалера съедать вовсе не собирается. Просто посидим, побеседуем про дела наши скорбные…
Улыбнувшись напряженно, Инга Севкину руку из своей выпустила, уселась рядом на стул, взглянула мельком в лица матери и старшей сестры Верочки. Насмешливые были у них лица, отцовским снисходительным ноткам полностью соответствующие.
Чего, мол, церемониться тут с мальчишкой каким-то. Пришла, мол, блажь отцу на обед его зазвать – ну что ж, пускай. Пусть посидит пообедает. От них не убудет. Все равно это несерьезно все. Вот недавно Наденька жениха привозила – это да, это целое событие было. А тут – мальчишечка-одноклассник. Из никаких. Вечно эта Инга чего-нибудь выдаст этакое! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Тоже, как и Надя, жениха привела…
– Значит, тоже Москву покорять едете, Всеволод? Я правильно понял? – участливо спросил отец, принимая из рук матери тарелку с борщом. – И на какой стезе покорять будете? В какой институт поступать надумали?
– Да ни в какой, собственно, – пожал плечами в новой рубашке Севка. – Я думаю сразу на работу устроиться…
– Ах, вот даже как… Но тогда позвольте спросить, Всеволод, почему же работу надо искать именно в Москве? С работой я вам и здесь бы смог помочь. Хотите, на наше замечательное предприятие устрою? С хорошей зарплатой?
– Нет. Спасибо. Меня работа не как источник денег интересует, а как творческий скорее процесс. Хочу к мастеру какому-нибудь классному напроситься, в ученики для начала. Может, повезет, и правда возьмут… А там видно будет.
– Это к какому такому мастеру?
– К стилисту…
– Не понял… Стилист – это кто?
– А это, пап, парикмахер по-старому! – весело встряла в разговор сестра Верочка. – Ты знаешь, сейчас всему старому и понятному новые имена придумали, забавные такие! Раньше был спекулянт, а теперь менеджер, был кладовщик – стал логист, был парикмахер – теперь стилистом стал обзываться…
– Хм… То есть вы хотите сказать, Всеволод, что мечтаете стать парикмахером? Цирюльником, стало быть?
– Нет. Не парикмахером. И не цирюльником. Говорю же – стилистом…
– А в чем разница? Я думаю, Верочка права – как занятие ни обзывай, оно все равно по сути тем же самым останется. Спекулянт останется по природе своей спекулянтом, а кладовщик – кладовщиком…
– … А цирюльник – цирюльником! – весело рассмеялась мама, переглянувшись с Верочкой плутоватым коротким глазом.
– Да вы не обижайтесь на нас, Всеволод! – снисходительно дружески протянул отец на фоне их смеха. – Просто, согласитесь, смешно же – стремиться так яростно к тому, чтобы таким скучным делом заниматься – изо дня в день волосы людям стричь. Вы только вслушайтесь в это словосочетание, Всеволод! Мечтаю стричь волосы… Абсурдно звучит, правда?
Это уже был удар под дых. Инге даже показалось на миг, что отцовская насмешливая снисходительность приняла материальную форму и летит ядовитой стрелой прямиком в Севкино по-юношески тщеславное сердце и сейчас вонзится в него с силой, и брызнет на новую рубашку из него алая кровь… Онемев от происходящего, она даже и заступиться за Севку не решилась. Сидела, переводила умоляющие глаза с матери на отца, с отца на сестру Верочку да открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная волной на берег. Они веселились вовсю – мать с Верочкой. Может, и по-доброму смеялись, конечно, но только обидно было очень. А отец не смеялся. Отец на Севку смотрел молча, в снисходительном будто терпении ждал утвердительного ответа на свой вопрос об абсурдности Севкиных мечтаний. А дальше – как в замедленном сне все события развивались. Как в ночном кошмаре. Когда очень хочешь кошмар этот остановить, но не можешь. Будто и не зависит уже от тебя ничего. Вот Севкино лицо заливается краской обиды, вот летит скомканная салфетка на стол, и губы трясутся, и глаза наливаются предательской влагой. И вот уже она видит его нервную спину в дверном проеме – мокрая полоска испарины просочилась через тонкую сатиновую ткань, образовав неровные пятнышки под лопатками и на предплечьях… Надо бы побежать за ним, да ноги не держат…
– Ну что же вы, Всеволод! – добродушно кричит в эту спину отец. И даже с сожалением вежливым будто. – Что же вы нас покидаете! Нельзя быть таким чувствительным, Всеволод…
– Папа! Зачем ты, папа? Ну что ты наделал? За что ты с ним так, папочка?! – прорезался вдруг и у нее голос, хриплый и слабый, совершенно жалкий и писклявый.
– А за то! – вмиг посуровев, развернулся к ней сердито отец. – Надо уметь разбираться в своих привязанностях, Инга! Надо уметь слышать человека не только сердцем, но и головой!
– Так я головой и слышу! – заплакав, прокричала она ему в ответ. – Что у меня, головы, что ли, нет? А ты… Ты его не понял просто! Он и в самом деле талантливый! Он настоящий художник! А ты его обидел, обидел!
– Да при чем здесь художник, Инга? Да никогда художника рядом с цирюльником поставить нельзя было! А ты сейчас говоришь, как маленькая влюбленная дурочка, для которой любой простачок-мужичок потому уже талантлив, что она ему сама этот талант придумала! Где ты в этом мальчишке талант разглядела, скажи? Вот объясни мне, как можно волосы остричь талантливо? Ну, остриг. Ну, подровнял. Дальше-то что? Каждодневное пресловутое ремесло… Я еще понимаю, можно из длинных волос дом на голове моднице какой навертеть. Так для этого тоже особого таланта не надо. Верти и верти себе! Голова при этом ни у парикмахера, ни у клиентки его умнее не станет! А истинный талант, доченька, он внутри головы живет, а не в ловких руках ремесленника, эту голову внешне обслуживающего…
– Нет, папа! Нет! Ты… Ты вообще ничего в этом не понимаешь! Судишь со своей высокой колокольни… Ты же не знаешь Севку совсем, а выводы делаешь! Ты же обидел его сейчас! За что? Он к нам в гости пришел, а ты…
– Ну прости, дочь. Я не хотел. Чего ж он у тебя нежный такой оказался?
– Я же тебе поверила, папа! Я думала, ты его серьезно пригласил… А ты – посмеяться… Мы же вместе с ним хотели в Москву ехать! Он так хотел тебе понравиться! А ты… Как тебе не стыдно, папа!
– Инга! Прекрати немедленно! Ты как с отцом разговариваешь? – привстала со своего места грозной тучей мать. – Извинись! Ты слышишь? Извинись сейчас же! Куда ты? Стой, Инга!