Вначале их было двое...
Шрифт:
Хозяйка подала ему небольшой таз с теплой водой и полотенце, хозяин принес поношенную, но чистую рубаху, и Шимен умылся и переоделся. Раздобрившись, хозяйка хотела было покормить путника, но пока она сходила в погреб за простоквашей и картошкой, тот свалился на приготовленную постель и уснул мертвым сном. Ему казалось, что он дома, в Миядлере, разговаривает о домашних делах, а за окном Марьяша распевает во весь голос:
Воркует голубок с голубкой, Воркуют голуби весной…Нет, тут что-то не так — ведь он же не Шимен Ходош,
И как бы в подтверждение этому где-то рядом, за тонкой дощатой перегородкой послышались голоса. Разговаривали по-немецки:
— Ег ist ein Partisan, ich glaube [10] — сказал один, очевидно, по его, Шимена, адресу.
— Nein, nein [11] , — ответил второй, и все смолкло.
Сна как не бывало, и Шимен, сидя на постеленном ему хозяйкой тюфяке, напряженно думал:
10
Мне кажется, что он партизан (нем.).
11
Нет, нет (нем).
«Надо уносить ноги, пока не поздно!»
Один из немцев тут же спросил у хозяйки на хорошем русском языке:
— Это наш Колька? Где он?
Дрожащим голосом хозяйка воскликнула:
— Иннокентий… Ты?!. Я сразу узнала тебя, да глазам своим не поверила… Ждала тебя десять лет. Думала, и твои косточки тоже сгнили. Кольки-то уже нет в живых…
Пока Иннокентий с хозяйкой разговаривали так, Шимен прошмыгнул к выходу и ушел в ночь, подальше от проклятого места, куда занесли его смертельная усталость и жажда отдохнуть любой ценой.
После этого происшествия, которое могло стоить ему жизни, Шимен не останавливался в деревнях и селах, опять ночевал где попало, забравшись в ригу или сарай, зарывшись в скирду соломы, а то и вовсе под открытым кебом, на куче срезанного бурьяна. Питался он тем, что сердобольные хозяйки подавали ему из окон своих небогатых хат. Дожди выпадали чаще, одолевала сырость, дни становились холодней, но он все ближе подходил к родным местам. Все чаще огоньки деревень и хуторов, мимо которых он проходил, манили его зайти, тут — думалось ему — наверняка он найдет приют, постель, тепло и ломоть свежего хлеба. И все же каждый раз осторожность мешала ему войти под гостеприимный кров какой-нибудь хаты.
Вот так, от деревни до деревни, избегая больших дорог, брел он, едва волоча ноги, измученный и подавленный безмерной усталостью. И когда однажды он остановился у степной, заросшей камышом речки, чтобы смыть с лица и шеи едкую дорожную пыль, его поразило страшное, неузнаваемое лицо, глянувшее на него из зеркала воды: это был он и не он, заросший, исхудавший, обожженный солнцем и ветром, с ввалившимися глазами, в которых, казалось, навсегда застыли тревога и тоска.
«Да полно, я ли это, Шимен Ходош? — подумал он. — И верно, совсем я не Ходош, а Даниил Прокопенко. И очень хорошо, что я непохож на самого себя, так непохож, что, пожалуй, и родная мать меня бы сейчас не узнала».
Чем ближе подходил он к родным местам, тем больше думал о своей семье, о матери, о близких. «Они, наверное, давно уже эвакуировались, и я найду лишь пустые стены, — говорил
Но в глубине души он боялся — а вдруг его семья не успела уехать? Мысль эта угнетала его, заставляла спешить из последних сил, чтобы поскорей узнать о судьбе близких. Иначе он давно бы уже пошел в сторону линии фронта, попытался бы перейти к своим.
От запахов, исходивших, казалось, из самых глубин плодородной земли, Шимену стало теплее на душе. Какими знакомыми и близкими выглядели здесь, рядом с родным домом, травы одичавшей, обезлюдевшей степи! Ведь он вырос под одним солнцем, под одним небом с ними, соки приазовской земли питали и его. Даже вороны, которые тоскливым протяжным карканьем предвещали приход морозов и метелей, гнездились на деревьях, которые росли на родной земле Шимена.
Он все чаще стал проходить мимо станций, деревень и поселков, названия которых были ему памятны с детства. Знакомые места! Вот Кобылянская балка, вот Графский и Маринфельский ветряки. Но, застывшие, неподвижные, они, видно, давно уже не машут могучими крыльями. А вот, справа от ветряков, карьеры, куда он, бывало, ездил за красной глиной, которою мать перед праздником окантовывала стены и шесток. А слева — Петерковские курганы, они сейчас кажутся Шимену ниже, приземистей, чем казались в детстве.
Стемнело. Но хотя уже вдали показался Миядлер, ни одного огонька не видно было в окнах знакомых домов. Зажглись только одиночные звезды, затерявшиеся в просветах серых, предвещавших ненастье облаков. Сколько раз светили они ему в родном небе, сколько раз звали, манили они Шимена, заставляя мечтать о безмерно далеких мирах! Но вот надвинулась темная туча, погасли последние звезды, и все вокруг окутала непроглядная тьма. Шимену на миг почудилось, что он падает в какую-то бездонную пропасть. Он невольно остановился, огляделся, прислушался. Нигде ни огонька, пи звука. Никогда, казалось ему, не окружала его такая беспросветная, такая безгласная мгла. Значит, ни одной живой души не осталось в Миядлере.
«И очень хорошо, — подумал Шимен, — что все успели выехать».
Но тут тишина взорвалась: почуяв присутствие человека, где-то, испуганно подвывая и жалобно взвизгивая, залаял пес. Но как тоскливо ни звучал в беспросветной тьме холодной осенней ночи этот тревожный, как будто плачущий лай, Шимен обрадовался: как-никак это жизнь, как-никак живая душа отозвалась на его приход. Он вспомнил своего Шарика, бежавшего, бывало, за его машиной, когда он уезжал куда-нибудь из дому. А теперь, видать, лежит его беспризорный и голодный Шарик и терпеливо поджидает хозяина.
Быстрым шагом прошел Шимен по пустым и темным улицам Миядлера. Чей-то пес, издалека встретивший его жалобным лаем, замолк, и снова водворилась гнетущая, навевающая страх тишина. Она настигла Шимена у самого дома. На пороге дремал старый Шарик, положив голову на косматые лапы. Услышав шаги, он вскочил, отряхнулся и подбежал к Шимену. Обнюхав его ноги, пес обхватил его передними лапами, радостно залаял, завилял облезлым хвостом и стал прыгать, норовя лизнуть хозяина прямо в лицо. Напрасно пытался Шимен отделаться от собаки и постучать в дверь. Он снял было лапы верного пса со своих плеч, но тот снова стал прыгать и лаять, повизгивая, как будто пытался что-то сказать своему хозяину. Наконец Шимену удалось одной рукой обхватить и прижать к себе собаку, а второй энергично забарабанить в дверь и окно. Но так никто и не отозвался на его отчаянный стук.