Вначале их было двое...
Шрифт:
— Григорий Воробьев, Николай Додонов.
— Никого не отпустим.
— Надо обсудить заявления, — тихо сказал Гирш.
— А чего обсуждать? Может, ликвидируем семеноводческий участок ради певицы? Нам нужны работники в колхозе, а не артисты.
— Это твое мнение.
— А твое какое?
— Отпустить Зою Гурко.
— Потому что она твоя племянница. Сам ратуешь, чтобы молодежь не уезжала из колхоза, а когда дело дошло до родственницы, ты говоришь — отпустить. Где же твоя принципиальность? А что народ скажет? Таких певиц, как твоя Зоя, в нашем
Гирш молчал. Молчали и члены правления, их озадачило выступление Касатенко, его вызывающий тон.
— Пусть выскажутся члены правления, — предложил Гирш.
— Ну, так как, товарищи? — спросил Аким Федорович.
— Я скажу, — отозвался бывший капитан, член правления колхоза, бригадир строительной бригады, Корней Лисицын, родственник Акима Федоровича. — Представим себе, что мы не отпустили Зою Гурко. Как мы будем выглядеть в глазах культурных людей? И, главное, имеем ли мы право не давать ходу талантам? Заменить бригадира семеноводческого участка не так трудно, а воспитание таланта — дело народное.
Разразился спор. Все горячились, кроме Гурко, он сидел молча и только покачивал головой, словно поддакивал каждому оратору.
Но когда члены правления умолкли наконец, слово взял Гирш.
— Акиму Федоровичу показалось, что я ратую за племянницу. Нет, я не ратую. Может быть, лично я не хочу, чтобы она уезжала. Из-за нее я и приехал в Дубовку…
Вопрос о посылке Зои на учебу так и остался нерешенным.
Возвращаясь домой после заседания правления, Аким Федорович выбрал более длинный путь — мимо садов, по берегу реки, чтобы поразмыслить, оценить все, что говорилось на правлении.
«И чего я погорячился, чего так набросился на Гирша? Ах! Я же знаю, что он-то не собирался делать из Зои певицу… И вообще семеноводческий участок можно передать в другие руки, умных, работящих девушек у нас хватает…»
Аким Федорович уже повернул в свой переулок, когда услышал приближающиеся голоса: это были Павел и заведующий ремонтными мастерскими Михеев. Аким Федорович невольно прислушался к тому, что говорил Павлу старик:
— В гражданскую войну со мной вместе служил в Первой Конной щупленький паренек, тихоня, неказистый на вид. Но боевой в деле. Мне не раз приходилось вместе с ним делать налеты на беляков. Раз как-то после многодневного перехода мы сделали короткий привал в лесочке. Не успели стреножить коней и прилечь отдохнуть, как услышали звонкую песню, да такую задушевную, что бойцы затаили дыхание.
«Кто это поет?» — удивились мы и стали оглядываться по сторонам. Как водится, кто-то подтянул певцу, его поддержал другой, третий, и вскоре песня зазвенела на весь лес. Как ни старался наш комиссар выяснить, кто это так хорошо пел, это ему не скоро удалось. Лишь несколько дней спустя он узнал, что пел Сеня Барановский. С того дня его на всех привалах просили петь, и он пел всё новые песни…
«У тебя, братец, настоящий талант! — говорил ему комиссар. — Я решил возбудить ходатайство перед командованием армии, чтобы тебя послали учиться».
«Да разве можно думать об этом сейчас, когда идут такие жестокие бои?» — попробовал возразить молчаливый паренек.
«Не только можно, но и надо об этом думать… Такой талант, как у тебя, надо оберегать… Он еще послужит народу».
И комиссар велел нам окружить особенной заботой Сеню, беречь его как зеницу ока. А тут как раз начались ожесточенные бои. Наш эскадрон попал в окружение. Надо было разведкой установить самое удобное для прорыва место и любой ценой прорваться к своим. Командир стал вызывать охотников.
Сеня настаивал, чтобы его послали в разведку. Но просьбы не помогли. Я сам пошел в разведку вместо него и был тяжело ранен.
Прошло много лет. И вот я приехал однажды в Москву. Пошел с женой на концерт. На сцену вышел артист и запел. У меня что-то оборвалось в груди. Такое знакомое лицо! И голос знакомый. Присматриваюсь — он самый, Сеня. Гляжу в программу — заслуженный артист республики Барановский.
Увлеченные разговором Павел и Михеев медленно прошли мимо переулка, где стоял Аким Федорович. Задумчиво посмотрев им вслед, председатель зашагал к дому.
Наутро Касатенко снова собрал членов правления, и они решили: послать Зою Гурко в музыкальное училище.
Матрена Григорьевна не помнила случая, чтобы в ее доме побывал председатель колхоза. А тут он явился и сказал, что на станцию Зою отвезет его машина. А для провожающих он предоставит грузовик.
— Пиши нам, Зоя, как и что. Учись как следует, не роняй чести колхоза, который носит имя героя нашей родины.
— Буду стараться, — негромко ответила взволнованная девушка.
Она понимала, что Дубовка возлагает на нее особую ответственность, и это немного пугало ее.
Матрена Григорьевна снаряжала Зою, как невесту, вложила в ее чемодан все, что могла приобрести в сельском магазине, вплоть до маленького будильника.
Рано утром к дому Матрены Григорьевны подкатили две машины.
Радость Матрены Григорьевны омрачил Павел: он вошел в дом и по-хозяйски взял чемодан Зои.
Мотря с укоризной посмотрела на дочь, но Зоя сделала вид, что не поняла, о чем беспокоится мать.
Конечно, больше всех суетилась Иринка. Мать Иринки, как бы невзначай, уронила, чтобы слышал Павел:
— Станет известной артисткой и не поглядит в нашу сторону.
Павла кольнули ее слова: глубоко в душе он таил тревогу, что именно так и может случиться.
К Зоиному дому подошли соседи, девчата с семеноводческого участка, участники художественной самодеятельности, старик Михеев, почтальон Тихон.
Заведующий клубом, учитель Красновский, сердечно напутствовал ее:
— Зная ваши способности и ваш настойчивый характер, Зоя, я уверен, что вы достигнете цели. Но никогда не забывайте Дубовку, школу, где вы учились, своих товарищей — словом, всех тех, кто вывел вас на светлую дорогу.