Вне игры
Шрифт:
«Я пытался прощупать Сократа, заявив, что в его деле 15 доносов, переданных им Квальману. Но, кажется, ничего не вышло. Мне показалось, что доктор Рубин искренне негодовал по этому поводу: «Шантаж, провокация». Я полагаю, что он в качестве разведчика не был практически использован абвером…»
Генерал любит точно препарировать все факты: это — «за», это — «против». В графе «за» появились значимая запись: 15 сообщений Квальману — шантаж; снаряжение обнаружено. Правда, нет еще заключения экспертов. И тем не менее найденное снаряжение шпиона весомо ложится в графу «за». Но и в графе «против» еще не все перечеркнуто. На первом месте — Стамбул. Генерал расценивает эту историю как второе по значимости грехопадение Сократа. Рубин не может не знать: Нандор со стамбульского базара по роду своей деятельности родной брат господина Брайткопфа из гитлеровского абвера.
У Бутова своя особая манера докладывать о ходе операции: полковник докладывает так, будто никого в комнате нет и он сам с собой ведет разговор.
— Кто же есть Рубин? Вопрос номер один. Имеются ли основания считать, что он нас водит за нос? Таких оснований стало меньше, но они еще имеются. По каким-то причинам доктор пока не выкладывает всей правды — не хочет или не может? Или боится? Начал рассказывать о контактах с Глебовым, показал письмо Ирины и замкнулся. Да, были обстоятельства, прервавшие нашу беседу в Плетневке. Ну, а потом? Сколько было поводов вновь вернуться к прерванному разговору? Не вернулся. Отмалчивается. Что это — трусость, страх? Или подсадная утка? Тогда зачем приезжал Егенс? Тактический маневр? А сообщения Роны?
Генералу нравится эта бутовская манера думать вслух. Но вот Бутов уже перестал задавать себе вопросы, и теперь генерал задает их:
— Что предлагаете, Виктор Павлович? Выводы? Соображения?
— Склонен думать, что имеем дело с человеком нечестным. Заявление в КГБ и дополнение к нему — не от души, от расчетливого ума. Но даже и сейчас, охваченный смертельным страхом, кое-что недоговаривает, на что-то еще надеется. Ведь могло случиться и так, что первый разговор с Рубиным пришлось бы вести не в приемкой КГБ, а в кабинете следователя. Напоминаю линию Рубин — Глебов — Веселовский. Линия эта запросто могла привести Сократа в камеру. Даже если бы Егенс не пожаловал.
— Согласен. Железная логика событий. Я много думал над тем, кто есть Рубин? Да-а-а. Человек он ничтожный. И в то же время… Мы с вами свидетели трагедии человека со слабой волей в гигантской битве двух миров. Ведь замысел его был нацелен на то, чтобы обмануть абвер. Задумано-то было хорошо, а силы воли не хватило. Это человек мелких чувств, среди которых первое место занимает животный страх. Вы точно подметили: смертельный страх. Но я думаю, что не сегодня-завтра вы услышите от него и про Глебова и про Стамбул… Попрошу вас, Виктор Павлович, предусмотреть варианты дальнейшей работы с Сократом. Если, конечно, результаты экспертизы будут благоприятными. Варианты должны быть рассчитаны на различный поворот событий. Вы меня поняли?
— Да, товарищ генерал. Варианты будут подготовлены. Разрешите идти?
— Нет… Задержитесь… Я говорил вам о трагедии… Вот тут, кажется, ее последний акт.
И генерал развернул лежавшую на столе зеленую папку.
— Вчера вечером мне доложили материалы суда над предателем Родины. Двадцать пять лет Аким Климов скрывался под чужой фамилией в разных краях страны. До войны жил в Москве, учился с Рубиным в одной группе. Вместе с ним уехал на практику. В одну и ту же область, но в разные города. Когда пришли немцы, явился в гестапо с доносом на главного врача больницы, не успевшего эвакуироваться: «Скрывает комиссаров». Был завербован, и гестапо внедрило его в местную подпольную организацию. Аким Климов показал:
«Я впервые увидел ее на рынке и сразу же узнал. В Москве меня познакомил с ней Захар Рубин. Мы вместе провели вечер в кафе «Националь». Позже Захар посвятил меня в свои отношения с этой женщиной… В городе, оккупированном немцами, она появилась под чужой фамилией, с паспортом на имя Генриетты Миллер и с легендой: отец — из немцев, крупный инженер, был арестован в 1937 году, и больше она его не видела. Вскоре забрали и мать. Гостила у одинокой тетушки, работавшей на границе с Латвией. Когда началась война, вместе с тетушкой стала пробираться на Восток. Эшелон их бомбили. Тетушка погибла, а она попала к немцам. Вскоре я стал догадываться — кто она и зачем пожаловала в этот город. Миллер выдавала себя за учительницу немецкого языка и после проверки ее взяли на работу в качестве переводчицы. Однажды я застал ее на квартире у электромонтера Куркина — руководителя пятерки. Он познакомил нас, сказав, что эта женщина просит его починить электроплитку. Я пользовался доверием Куркина, так как оказал большую услугу подпольщикам: достал две очень нужные им справки. Постепенно я сблизился с Миллер и сообщил о своих наблюдениях в гестапо. Мне было сказано: «Ваш объект № 1 — фрау Миллер». Контакты наши участились. Я выполнил одно ее поручение — как ни старалась она облечь его в безобидную форму, не трудно было понять: поручение разведчицы! Однажды, когда мы остались вдвоем и немного выпили, я, по совету гестапо, сказал ей прямо: «Зачем вы скрываетесь от меня, фрау Миллер? Не доверяете? Ведь мы с вами в Москве встречались. Помните, в «Национале», вместе с Захаром? Тогда вы не были Генриеттой…» Только на секунду в глазах ее метнулся испуг. «Ну и что же… Тогда я должна была скрывать от многих свою немецкую фамилию, имя… Мой отец, немец, был расстрелян в тридцать седьмом…» Но уже при следующей встрече она раскрылась. Очевидно, «монтер» безоговорочно верил мне. Она далеко не все рассказала о себе, хотя теперь уже и не скрывала, что связана с подпольщиками».
…Генерал прервал чтение и отложил папку в сторону.
— Климов выдал разведчицу в тот день, когда она должна была передать нашему командованию по рации сведения чрезвычайной важности. После недолгих допросов и пыток ее повесили.
В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем стоявших в углу старинных часов с длинным маятником.
— Вы не назвали подлинное имя фрау Миллер, товарищ генерал…
— Елена… Та самая Елена, о которой рассказывал вам Рубин, та самая Елена, от которой он трусливо и подло шарахнулся в сторону, как только почуял, что над ней сгущаются тучи. Даже повидаться побоялся. А она вон какой оказалась! Вот так… Трусость всегда была сродни подлости.
— Я могу рассказать Рубину о судьбе Елены?
Генерал не сразу ответил. Ему известно состояние здоровья Захара Романовича: врачи настаивали на госпитализации, а он, не объясняя причин, категорически возражал, отлеживался дома и пичкал себя всякими таблетками. Ежедневно к нему приходила медсестра и делала уколы.
— Не спешите. Это же еще один удар… Пока не получим заключение экспертизы, не рассказывайте. Да и когда получим… Надо еще подумать. Отрицательными эмоциями этот человек сыт. С лихвой. Да вот что еще скажут эксперты. Когда обещают дать заключение?
— Завтра.
На следующий день Бутов докладывал генералу: рация, пистолет не были в деле. Таково заключение экспертов.
— Ну, что же, можно порадовать доктора.
— Когда намерены встретиться с ним?
Бутов посмотрел на часы.
— Если разрешите, завтра…
Он смущенно улыбнулся и добавил:
— Дочка в восьмой перешла. Круглая отличница. Сегодня семейный культпоход на «Пиковую даму». А завтра утром я буду у Рубина. Но мы с вами так и не решили: сообщать ли доктору о Елене?
Генерал провел ладонью по волосам.
— Трудный вопрос! А вы как считаете, Виктор Павлович? Тяжко будет ему?
— Думаю, что тяжко будет. Я вспоминаю, как дрожал у него голос, когда он рассказывал про свой отъезд на практику. А сейчас узнает…
— Что предлагаете?
— И все же предлагаю сказать. Сказать все, что знаем про Елену. Раньше, конечно, про экспертизу. Сперва обрадуется, а потом… Пусть выпьет всю чашу до дна. Это плата за трусость. А вы справедливо заметили, товарищ генерал, — трусость сродни подлости.