Вне закона
Шрифт:
Я оглянулся — Надя одиноко стояла посреди дороги, бессильно опустив руки, и потухшими глазами глядела нам вслед.
— А Васька хват, — сказал Иванов. В голосе его слышалась зависть. — Такую кралю, это самое, уломал. А Самсонова она отшила — гордая. Надо бы ее в лагерь доставить, да руки марать неохота…
— Свихнулась совсем девка, от обиды куролесит, — сочувственно проговорил Баламут. — Неужто правду она про капитана рассказала?
— Держи карман шире! Конечно, человек он живой, лапнул там раз-другой. А насчет приказа — боец она или нет? А раз боец — выполняй
— Этот Васька Козлов — фулюган! — вдруг громко, задыхаясь и часто хлопая белыми ресницами, дискантом выпалил Боровик. — Как он мог… Фулюган…
Иванов расхохотался жирным, не понравившимся мне смехом. Боровик скорчил зверскую мину, чтобы сдержать слезы. Баламут наморщил в раздумье лоб. А я вспомнил Надю в Москве, Надю в первые дни после десантировки, сероглазую, ласковую Надю, ту, что совсем еще недавно, сидя у костра в венке из ромашек и колокольчиков и мечтательно глядя в огонь, напевала чистым звонким голоском: «Ночь над Белградом тихая…»
«Не хотиться ль вам пройтиться в Могилев?» Нет, это неправда, это не может быть правдой!
В Заполянье, следующей за Александровом деревне, куда мы опять влетели чертом, мы ввалились в хату, где жила Аленка — девушка-связная, часто ходила по заданию нашей разведки в Могилев и Пропойск.
В горенке было темно, душно, пахло перекисшим тестом и деревянным маслом. Слабо мерцал фитилек лампадки под черной иконой. Сквозь щелястые ставни пробивались редкие лучи солнца. Они рассекали блестящими лезвиями плотную темень, искрились мириадами порхавших пылинок, золотили образок в темном углу. С полатей слышались приглушенные рыдания. Покрытая черным платком старушка, отворившая нам дверь, стояла молча и недвижно у порога, прислонясь к косяку, сложив под фартуком руки. Ручной жернов в темном углу, светец с незаженной лучиной, слева у дверей кросна — деревенский ткацкий станок.
Что тут у вас стряслось? — спросил Баламут, — О чем плач? Где Аленка?
Тревожно застучали ставни на ветру. Дребезжало стекло в заплатанных окнах. Под ногами стонали подгнившие половицы. Странное дело — по полу раскидано разное добро — пронафталиненная одежда, белье, калоши.
С печи кто-то слез и стал перед нами, старчески покашливая.
— Не бойся, папаша, это я, — бодро загромыхал Иванов. — Дрыхните, еще, что ли, или, это самое, болен кто?
— Давай, папаша, показывай свою Алену! — рассмеялся Баламут. — Говорят, красивая она у тебя. Может, жениха подберем!
Минут через десять нам все уже было известно. Какие-то неизвестные «черные» люди нагрянули ночью в Заполянье, грабили, искали всюду самогон, деньги, шарили в божнице, за образами, выбрасывали из люлек детей, пытали мирных сельчан. Перед уходом, сказал старик, они «згалтовали» трех заполянских девок, среди них и Алену, девятнадцатилетнюю связную нашего отряда.
Я хотел спросить, что значит «згалтовали», и вдруг понял.
— Они себя за партызанов выдают, — угрюмо закончил старик. — Только среди вас мы не видели таких. Последние деньги из старухиного чулка выпотрошили. Венчальные свечи забрали. Старухину спидницу, что к гробу припасла, на портянки порвали.
Никто не притронулся к стылой пшенной каше, поставленной на чисто выскобленный стол безмолвной хозяйкой. Плач на полатях не унимался.
— Руки на себя, горемычная, грозится наложить. Не уберег. А я ее в строгости держал, по-старинному, на улицу у меня Аленушка только из-за занавесочки глядела, в щелочку…
Хозяин распахнул скрипучие ставни, но солнечный свет казался холодным и резким.
Мы увидели развороченный дедовский окованный сундук, следы грязных сапожищ на половицах, растоптанные окурки, девичьи мониста и ленты. В хате было накурено — никто не проветривал ее после ночных гостей… Стало понятно, почему пахнет перекисшим тестом — хозяевам было не до хлеба. «Значит, бандиты были здесь совсем недавно… — По спине продрал морозец. — Значит, недалеко ушли…»
— Куда ей теперь, порченой? — бормотал старик. — И так из-за войны засиделась в девках, а теперь и вовсе вековухой доживать!
На бревенчатой стене — осколок зеркала на гвоздях. Девичьего зеркала — догадался я.
— Утром на деревне листовки нашли, — сказал хозяин, доставая из кисета бумагу. — Почитайте!
«Белорутины! — взывала листовка. — Фюрер вас любит. Он знает о кровавых зверствах и грабежах партизан. Фюрер защитит вас от лесных бандитов. Всемерно помогайте властям в их борьбе против большевистских партизан!»
— Как нам найти этих гадов? — мрачно, с угрозой спросил Баламут, когда мы собрались у подводы. Он рванул ворот: — Душно до чего!
Ветер стих, припекало сильней.
— А может, не стоит, ребята? — неуверенно произнес Иванов. — Попадем в переплет. И гроза вроде собирается…
— Ты что — не понял, голова, — взорвался Баламут, — что это из-за их художеств грозит расстрел Длинному, Шорину, Терентьеву?!
— Пока мы их не уничтожим, — сказал я, — нам веры не будет от народа. А гроза туг ни при чем.
— Айда в Заболотье, — загорелся Баламут. — Старик говорил, что бандиты туда направились. Ведь два-три километра всего, — добавил он, будто это имело решающее значение.
У Заболотья мы заметили впереди, в предгрозовой пыльной мгле, группу верховых, соскочили с телеги, взялись за оружие.
Передний конник — низкий, черноволосый — вскинул автомат. Другой, неловко держась в седле, затрусил к нам. По ржаному полю, обгоняя всадника, неслась тень гривастой тучи. Над рожью низко летали ласточки…
— Э-ге-ге-ге! — заорал Баламут, — Да это Боков! А мы уж гранаты приготовили. Жми сюда, Василь! Скажи, за ночь за Проню и обратно. Что нового, синьор? С кем едешь?
— С Бажуковым в лагерь. Он заместо Чернышевича…
Мы рассказали Бокову о бандитах.
— Слава тебе!.. — улыбнулся он устало. — Как гора с плеч. Значит, не виноваты наши!
— А ты уж с Самсоновым и про расстрел заговорил! — накинулись мы на Бокова.
— Нехорошо вышло, — густо покраснел тот. — Да ведь все улики вроде на них показывали.