Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
Шрифт:
— Эх, ты, — укорил дочь Птерелай. — Ты что, не слышала, как он клялся?
Комето долго молчала.
— Слышала, — наконец ответила она. — Ну и что?
Эписодий пятый
Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен твой совет «жить неприметно».
1
— Проклятый!
— Не говори
— А ты разуй уши, брат. Твой сын — проклятый!
— А даже если так?
— И ты спокойно признаешь это?!
— Я не признаю. Я допускаю. И повторяю: что с того?
— О боги! Вы слышите его безумные речи?
— Берегись, брат мой. Стрелы проклятий бьют исподтишка. Никогда не знаешь заранее, в кого они угодят.
— Благодарю тебя, судьба, что у меня нет сыновей! На дочерей не ляжет черная тень Пелопсовой судьбы…
— И снова берегись, брат мой. Ты младший меж сыновей Персея. И жена твоя молода. У тебя еще может родиться сын. Как знать, не вспомнишь ли ты однажды о проклятии Пелопса…
— Мой сын будет властвовать над Микенами!
— Полагаешь, спинка троноса — надежная защита от судьбы?
Не найдя, что ответить, Сфенел, ванакт микенский, вскочил с кресла — и забегал по мегарону. Гнев переполнял его, гнев и бессилие. Так было всегда при разговорах со старшим братом. Хоть не езди в Тиринф! Алкей доводил Сфенела до бешенства, от которого щипало в носу, а на глаза наворачивались слезы. Нет, это очаг дымит. Надо изругать рабов-бездельников… С размаху Сфенел врезал кулаком по колонне. Боль отрезвила, вернула ясность рассудку.
— Начнем сначала, — предложил он. — Что тебя беспокоит?
— Три года мой сын шляется по Пелопоннесу…
Шляется, оценил Сфенел. В голосе брата звучала плохо скрываемая ярость. Брат раздражен сыном-изгнанником. Сперва так переживал, что чуть не превратился в вареную репу, а теперь глядите-ка! — ожил, велел доложить о странствиях любимца и, свесив руку с ложа, чертит на песке странные знаки. После суда, решившего судьбу убийцы, Алкей больше не вставал на ноги — хоть с костылем, хоть при помощи слуги. Первенец великого Персея сделался неимоверно тучен, заплыл жиром: дряблая гора плоти. К двум носильщикам добавили третьего — иначе силачи-номады срывали спины. Тут и у быка хребет треснет! Цена, какой Алкею давались будничные пустяки — например, опрятность — была, пожалуй, чрезмерной. Калека терпел, не отягощая близких жалобами. Лишь взгляд его день ото дня набирал бритвенной остроты, как если бы зрачки — клинки из бронзы — точили на оселке страданий. Временами Сфенелу казалось, что в недрах Алкеевой туши, вернувшись из царства мертвых, прячется отец, Убийца Горгоны. А взгляд брата — это блеск отцовского меча.
— Ну и пусть! — отмахнулся он. — Жив, и ладно.
— Было у отца три сына… — с непонятной насмешкой произнес Алкей. — Я лежу в Тиринфе. Ты сидишь в Микенах. Амфитрион меряет Остров Пелопса из конца в конец. От Пилоса до Трезен. От Коринфа до Спарты. Месяц за месяцем, год за годом. Амфитрион, убийца владыки Микен.
— Владыка Микен — я!
— Это сегодня. Амфитрион же носит в котомке вчерашний день. Как знать, не превратится ли вчера в завтра? Тем более, что котомка — не единственная спутница изгнанника. Убийца скитается вместе с вдовой убитого, дочерью убитого и последним, оставшимся в живых, сыном убитого.
— Ликимний — ублюдок! Пащенок, рожденный от рабыни!
— Да,
— Я не глухой!
— Сомневаюсь. Давай еще раз, сначала. Что ты услышал?
— Что твой драгоценный сыночек меряет Пелопоннес в компании Электрионовой вдовы…
— А должен был услышать совсем другое. Мой сыночек держит вдову при себе. Он не отправил ее домой, в Тиринф или Микены. Он заботится о вдове, кормит и поит, защищает от разбойников. Что это значит для болтунов и зевак? Что это значит для хитроумных басилеев Аркадии и Элиды?
Вместо ответа Сфенел опять приласкал колонну кулаком. Дерево глухо застонало; посыпалась краска. Больше всего на свете младшему Персеиду хотелось послать старшего в Тартар со всеми его намеками и допросами. Который раз Сфенел собирался с духом — «Сопляков учи! Слугами командуй! А я — ванакт! Кто дал тебе право…» — и гневные слова в последний момент каменели на языке. Вернувшись в Микены, он наедине с собой разучивал воинственные речи, в финале которых Алкей неизменно признавал свое поражение и клялся в почтении к Сфенелу Великолепному. Увы, в присутствии брата медь ораторского искусства превращалась в труху.
— Это значит, — продолжал беспощадный Алкей, — что мой сын не доверяет ни тебе, ни мне. Он боится вверить нам жизнь несчастной. А ведь вдова покойного ванакта — моя дочь и твоя племянница. Это оскорбительно. Это — упрек и подозрения. Болтуны шепчутся, басилеи ухмыляются. Мой сын позорит семью, то есть нас.
— У изгнанников нет семьи!
— Хорошо. Он позорит семью, которой у него нет. Ты слал к нему гонцов?
— Пятерых! Он всем отказал.
— Отправь шестого. Но сперва пусть гонец зайдет ко мне. Я научу его, как надо убеждать строптивцев.
— Шли гонца сам! Или в Тиринфе нет скороходов?
— Я чту память погибшего брата. Я не стану слать гонцов к убийце.
— А я, выходит, не чту?!
— А ты сел на тронос убитого. Наследовал его город, а вместе с городом — долг правителя. Не только у изгнанников нет семьи. У владык — тоже. Оставим споры. Гонца пошлешь ты, я же вложу ему капельку ума. Что ты еще услышал от меня, о чуткий брат мой?
— Что твой сыночек держит при себе дочь Электриона! Что он живет с ней, как с женой, хотя никто еще не гулял на их свадьбе! Что он бесчестит девчонку перед всем миром! Что боги гневаются, глядя на беззаконную парочку…
— И это все ты услышал от меня?
— Это известно пням в лесу! — вскипел Сфенел. При каждом визите в Тиринф случались мгновения, когда ему хотелось поднять руку на брата. Выбить язвительность вместе с зубами, и вколотить взамен хоть чуточку уважения. — Гальке на берегу! Уверен, именно поэтому ни один басилей не дает наглецу очищения. Он умоляет, взывает к милосердию, а ему отказывают раз за разом…
— Умоляет, — повторил Алкей. — Взывает к милосердию.
И замолчал.
Тишина давила, гнула к земле. Сфенел вспомнил племянника — такого, каким Амфитрион стоял на суде. Насчет «умоляет», подумал микенский ванакт, это я перегнул палку. Хотелось бы, но вряд ли. С другой стороны, годы скитаний меняют людей. Может, и умоляет. Бродяга, обремененный двумя женщинами и мальчишкой. Ночлег под открытым небом. Черствый кусок хлеба. Косые взгляды в спину. Одежда, заскорузлая от грязи и пота. Дожди, распутица. Ноги, сбитые в кровь. Надежда на очищение. И — отказ за отказом…