Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
Шрифт:
— Передумает? Это вряд ли. Помрет, и опоздаешь.
4
Первыми его встретили темнота и запах. Ноздри затрепетали: да, Амфитрион не ошибся. Пахло кислыми огурцами и мускусом. Впрочем, запах показался сыну Алкея не растительным, а скорее хищным, намекающим на опасность, притаившуюся во мраке. Дверь за спиной захлопнулась, оставив гостя в кромешной безвидности. «Неужели так легче умирать?» — подумал Амфитрион. И ответил сам себе: кому как.
Я бы, пожалуй, рвался отсюда до последнего.
«Не жилец,» — сказал ему в коридоре
Во тьме зашевелились. Раздался сухой шелест — наверное, льняное покрывало сползло на пол. Запах усилился, затем резко пошел на убыль. Амфитрион услышал кашель. Вскоре тьма заговорила.
— Уходи! — крикнула тьма.
Сын Алкея не знал, что делать. Уйти? Остаться? Перед ним на смертном одре лежал отравитель. Это было давно; беспощадный дед простил мерзавца, юный внук — нет. Никогда Амфитрион не лелеял мысли о мести, особенно сейчас. Просто знал: Меламп? — нет прощения. Даже явившись к Мелампу в поисках очищения, он разделял басилея, способного избавить от скверны, и предателя, налившего яд в чашу Убийцы Горгоны.
— Уходи!
Амфитрион повернулся, шагнул к двери.
— Уходи с Пелопоннеса! Здесь у тебя нет судьбы!
Хриплый, надсадный голос. Меламп словно хотел докричаться до гостя с другого берега Леты, реки забвения — стоя одной ногой в царстве теней. Слова его ударили Амфитриона наотмашь — слова отца, хромого Алкея, и слова Питфея, трезенского правителя-провидца, вложенные в уста мертвеца. Лишь теперь Амфитрион понял, что все эти дни, узнав о безнадежном состоянии Мелампа, думал о нем, как о мертвеце.
— Почему? — спросил Амфитрион. — Почему нет?
Кашель был ему ответом. Нет, не кашель — смех.
— Два выхода, мальчик! — хохотала тьма. — Два выхода из любого тупика!
— Ты уже говорил мне это. Помнишь?
— Два выхода! И оба тебе не понравятся…
— Издеваешься?
— Останься на Пелопоннесе — и живи без судьбы! Уйди — и встреть судьбу! Что тебе нравится больше?
— Больше мне нравится ягнячья печенка. С аркадским красным.
Тьма замолчала. Ни кашля, ни смеха. Позже мрак вздохнул:
— Печенка… Меня кормят жидкой кашицей. Иди в Фивы, мальчик.
— Почему не в Додону? Или на Крит?
Разговор с человеком, чей разум помутился от дыхания Таната Железнокрылого, утомил Амфитриона. От кислой вони тошнило. Фивы, подумал он. Какая разница? Отец прав: Пелопоннес не для меня. Вот и этот талдычит: уходи… Глаза привыкли к темноте. Амфитрион уже различал низкое ложе, Мелампа, до шеи укрытого одеялом. Под одеялом все время что-то шевелилось, напоминая изгибы змеиного хвоста. Ноги умирающего находились в непрерывном, неприятном движении. Агония? Сын Алкея прикинул, что бы он увидел, сбрось Меламп одеяло, и решил, что не хочет этого видеть.
— Иди
И нутряным, истошным воплем:
— Война!
— Какая война? — вздрогнул Амфитрион. — С кем?
— Война!
— Когда? Завтра? Через год?
— Война!
— Десять? Двадцать? Пятьдесят лет?
— Больше! Ты будешь биться на той войне!
Амфитрион представил себя лет эдак восьмидесяти пяти — в доспехе, с копьем и щитом. Богоравный, ничего не скажешь. Песок сыплется, шамкает беззубый рот. Берегись, враг! — вот я, грозный сын хромого Алкея. Кто узрит, со смеху сдохнет.
— Ты будешь биться на великой войне! Ты вернешься с нее живым мертвецом! Мальчик, у тебя всегда было два выхода: ты умрешь там во второй раз — и пойдешь дальше…
Бредит, понял Амфитрион. Прощай, Меламп.
— Боги! Под стенами Трои родятся новые боги! Родятся и погибнут! Прошлое изменится, и изменится вновь — никто не узнает, как мы жили на самом деле… что было с нами…
Тьма зашевелилась — вся. Амфитриону почудился звон бронзы. Крики воинов, свист стрел, удары копий о щиты — далеко, на грани слуха. Плеснула волна о берег. Заржала лошадь. Тьма ворочалась, содрогалась, бессильна вместить бред умирающего — или видения пророка. «Я не только излечиваю, — давным-давно сказал Меламп жестоко простуженному мальчишке, чье имя означало Два-Выхода. — Я еще и прорицаю.» Амфитрион забыл эти слова, не придал им значения. С тех пор он ничего не слышал от людей о пророчествах Мелампа. Не думал о нем, как о прозрителе, толкователе знамений. И вот — колебания тьмы, приводящие в трепет.
«Иди в Фивы…»
Сын Алкея боялся надежды, как замерзающий путник — сна.
— Умри легко, Меламп, — пожелал он, прежде чем выйти. — Тени беспамятны. Думаю, так для тебя будет лучше.
Меламп не ответил. Во мраке, царящем в сознании умирающего, шла война — грядущая, для Мелампа она началась сегодня. И змеиный хвост, заменивший Мелампу ноги, превращал одеяло в волны моря. На пороге Аида к фессалийцу вернулся не только дар провидца, но и облик, дарованный при рождении.
Змеи, ползающие у корней Олимпа [72] , пахнут кислыми огурцами.
72
Гора Олимп расположена в Фессалии, на родине Мелампа.
5
Горы Арголиды против гор Беотии — тьфу, плюнуть и растереть. Бедные родственники. Реки Арголиды против рек Беотии — курица вброд перейдет. И там, и там течет река Кефис, только арголидский Кефис — бродяга, истомленный жаждой, а его беотийский тезка — гуляка, богатый пенящимся вином. Как хлынет зимой со склонов Фокеи в Копаидское озеро — всю равнину затопит. К концу весны сжалится, отступит в русло — эй, людишки! Пашите влажную от страсти землю, сейте свою пшеницу! Пасите кобыл-жеребцов на густой траве… А бывает, что и не сжалится. Вскипит озеро от притока бешеной воды, выйдет из берегов, пожрет окрестные деревни. Уноси ноги, смертный! Бросай дом и скарб — лишь бы детей да стариков вывести на сухое.