Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

Олди Генри Лайон

Далеко, в Тиринфе, вздрогнул на ложе другой, смертный хромец — не вставая, зажмурившись, Алкей Персеид трясся всем телом, будто гнался за неуловимой лисой. На лице Алкея застыла каменная улыбка бойца, вступившего в последний бой.

Мелькнули. Исчезли.

Лишь дымится на лугу черная проплешина.

И началось — быстрее, быстрее… Горящие росчерки не успевали гаснуть, пересекая друг друга, возникая из ниоткуда и исчезая в никуда. Сотни металлических псов преследовали тысячи огненных лис, сливаясь в единое целое, в дождь медных стрел с наконечниками

из слепящего пламени. Стрелы-иглы прошивали мир насквозь пылающими стежками. Еще чуть-чуть — и пожар сошьет заново все мироздание, изъязвленное дырами, от мрачных глубин Аида до заснеженной вершины Олимпа, от бездн Тартара до свода небес!

И вдруг — прекратилось.

Воздух дрожал от напряжения, загустев студнем. Мушками в янтаре, Лайлап и Тевмесская лисица замерли в бесконечной погоне. Две трещины раскололи янтарь. Из первой выметнулся и увяз медный пес. Во вторую стремилась, и никак не могла ускользнуть лиса. От разломов змеились другие, мелкие трещинки. Их сеть ползла по обгорелой земле, по камням и деревьям. Ломкими черными нитями они тянулись в небо. Трескались основы, фундамент бытия. Всеразрушающий меч и непробиваемая броня — двум чудесам, двум чудовищам не было места под одними небесами, на одной земле. Миру не хватало прочности, мир грозил осыпаться черепками перекаленной амфоры, забытой в печи нерадивым гончаром. Умолкли птицы, боясь взлететь с ветвей. Кони стригли ушами, разучившись ржать. Дыхание встало комом в глотках людей. И в мертвой тишине, пролитой на землю, срывающийся шепот Кефала прозвучал раскатом грома:

— О боги! Сжальтесь…

Боги услышали.

Из лисьего разлома выступил гибкий, женственный юноша. Тряхнул золотыми кудрями, нахмурил брови, делаясь старше. Оброс густой, всклокоченной бородой; кудри превратились в космы, битые сединой. Сверкнули очи из-под кустистых бровей. Взлетел над головой тирс, увитый плющом. Впервые после восшествия на Олимп новый бог, Дионис Косматый, принял свой грозный облик.

Луговину затопил резкий запах молодого вина.

Из песьего разлома выбрался, морщась и припадая на обе ноги, коренастый бородач в кожаном фартуке кузнеца. Могучие плечи, руки молотобойца, в глазах — отсветы подземных горнов. Грудь поросла жестким, курчавым волосом. Громадный молот казался пушинкой в лапах гостя. Давно Гефест Злопамятный не выходил на поверхность земли, и земля содрогалась от тяжести своего правнука.

Вонь гари выжгла хмельной дух.

Тирс и молот воздвиглись двумя армиями, готовыми сойтись в сражении. Каждый из богов дал слово, создавая чудо. А слово бога — крепче адаманта. Значит, надо отстаивать сотворенное тобой. Бороться за свою правду, платить за нее любую цену, вплоть до последней, разорительной. Потому что кто бы ни победил — слово одного из Олимпийцев окажется пустым звуком.

Плющ на тирсе Вакха зашевелился, шипя по-змеиному. Молот Гефеста раскалился докрасна, излучая багровое сияние. Боги медлили начать битву. Задрав головы, оба смотрели вверх, в небеса — стремительно темнеющие, до краев налитые зловещим свинцом. Еще мгновение назад в небе не было ни облачка. Сейчас же тучи наползали со всех сторон, клубились драконьей свадьбой, сверкали зарницами молний. Сердито заворчал гром, и в ослепительной сине-белой вспышке проступил гневный лик — сила над силой, власть над властью.

Зевс-Громовержец явился вразумить сыновей.

Удар молнии потряс землю, заглушив дикое ржание лошадей. Амфитрион ослеп и оглох. Уверенный, что мир рушится в Тартар, он вцепился в вожжи, удерживая на месте обезумевших коней. Он не видел, как охрана

упала ниц, не знал, что вторая упряжка понесла, возница растерялся, обезумев от страха, но Тритон так заорал и рванул на себя вожжи, что остановил повозку… Все это он узнал позже, когда вернулись слух и зрение, и выяснилось главное: мир уцелел.

Боги исчезли. В пронзительной голубизне таяли остатки туч. От разломов и трещин не осталось и следа. Луг представлял собой жалкое зрелище. Земля взрыта, словно тут резвился табун пьяных кентавров; всюду горелые проплешины. А посреди этого безобразия неслись, не сходя с места, две статуи из паросского мрамора: огненно-красная и золотисто-желтая. Лиса и собака казались живыми. Клыки пса грозили вцепиться в лисий хвост. Если смотреть в спины бегущим зверям, изваяния сливались в одно целое.

Не разделить.

— Горгона, — пробормотал Кефал.

— Что — Горгона?

— Я думал, только Горгона умела живое в камень превращать.

— Выходит, не только.

— Пса жалко.

— Не жалей. Он свое дело сделал.

— Все равно жалко.

Амфитрион с тревогой поглядел на Кефала. Азарт последних дней оставлял друга, вытекал кровью из отворенных жил. Что он, Амфитрион, сможет предложить Кефалу взамен небывалой охоты? Чем вернет интерес к жизни?

Сын хромого Алкея знал — чем.

Стасим

— Когда? — спросил Птерелай.

Плащ развевался на ветру, превращая человека в летучего титана. Вот-вот Крыло Народа ринется со скалы, взмоет в небо — и камнем рухнет вниз, потому что нельзя верить куску шерстяной ткани. Неподалеку, рукой подать — если через пропасть — кипела стройка. Коренастые мулы, надрываясь, тянули по склону глыбы камня. Голые, взмокшие от пота рабы дробили щебень — засыпать пустоты в кладке. Укрытые навесами от дождя, ждали своего часа штабеля сырцового кирпича и досок для галерей. Ругались возницы — телеги с кровельной черепицей угодили в затор. Гвалт пеной взлетал над грохотом молотов и тесовиков, заглушая шум моря.

— Месяц назад, — ответила Комето. — Нет, больше.

— От чего?

— Сердце. Говорят, умер во сне. Улыбаясь.

— Жаль, — помолчав, бросил Птерелай.

— Жаль врага? — изумилась Комето. — Он бросил в тебя копьем!

— Жаль, — повторил Птерелай. — Очень.

Девушка отступила на шаг. Она не понимала, как можно жалеть Алкея Персеида. Хромой, жирный калека отправился в Аид, и ладно. Одним бесполезным человеком на земле стало меньше. Радоваться надо! В последние годы отец пугал ее, и не только странными замечаниями. Зря она поехала с ним на Итаку… А как не поехать? Ее и Эвера отец держал при себе, как погорелец — уцелевшее от огня добро. Даже на промысел ходил редко, боясь оставлять без присмотра дочку и сына, надежду и последыша.

Итака раздражала девушку. Она прекрасно знала, какие причины вынудили отца начать строительство на острове-соседе; она сама прежде ратовала за переезд семьи на Итаку. Но теперь все здесь вызывало у Комето смутную тревогу. Западное побережье: обрыв и пустыня. Восточный берег: плавный спуск, буйство зелени. Узкие заливы; гроты, укрытые от глаз. Лазурь воды, слепящая белизна гальки. Чайки над морем. Деревни, карабкающиеся на холмы. Источники с ледяной, изумительно вкусной водой. Горный хребет с юга на север, похожий на позвонки исхудавшей собаки. Там, где иной решил бы, что он на Острове Блаженных, Комето не могла избавиться от ощущения, что копье уже занесено для удара.