Внуки красного атамана
Шрифт:
Егор оторвался от щели. Он щелкал зубами от холода и нервного напряжения. Расстегнув кобуру, как можно спокойнее сказал:
– Они сели обедать. Молодчина тетя Фрося: вовремя принесла обед и целую литру самогону, как и уговаривались. Так что не бойся, Гриня.
Егор стянул с вороха "арнаутки" брезент.
– Будем загребать пшеницу брезентом и ссовывать за порог. Так быстрей управимся.
И полилась за порог золотая "арнаутка" Уманского. Тяжелая, словно дробь, она со свистом и шипом вонзалась в воду. Быстрые струи подхватывали ее и уносили прочь, рассеивая по дну бурной, напитанной дождями, Егозинки. Время от времени они поглядывали в щель: что там, в весовой, делается?
Когда тетя Фрося ушла, ворох пшеницы заметно уменьшился. Афоня и эсэсовец догрызали утку, допивали остатки самогона. И вдруг затянули "Катюшу".
– Моя стратегия оправдалась, - сказал Егор.
– Нехай веселятся, гады, после поплачут...
Потом они пели "По Дону гуляет казак молодой", "Волга-Волга, мать родная" и другие песни. А когда эсэсовец запел о ефрейторе Гансе, Гриня, заглянувший в щель, сдавленно воскликнул:
– Афоня идет!
– Тихо. Замри!
– сказал Егор.
Он вынул из кобуры пистолет, отвел предохранитель. Приник к щели.
Афоня шел к амбару, держа винтовку под мышкой. На красной, опухшей от частых пьянок роже блуждала улыбка. Он зашел за амбар слева. Егор передвинулся к боковой стене:
Афоня мочился в реку с обрыва. Гриня, вытаращив глаза, зашептал:
– Жаба, жаба, на тебе дулю... Афоня за угол не заглянет - опасно: почва под углами амбара со стороны реки обрушилась. А если выглянет, держась за угловые связки досок, то увидит или не увидит, что дверь открыта?.. Доски на боковой стене амбара плотно пригнаны - ни одной щелочки. "А что, если Афоня Господипомилуй заглянет в амбар спереди через щель в двери?" - подумал Егор, и у него враз запекло в желудке.
Афоня вдруг завыл, подпевая эсэсовцу:
– Майне либе Ганс...
За стеной послышался неровный топот, шаги удалялись все дальше, дальше, в сторону весовой, и Егор свободно вздохнул.
– Приспичило ему!
– сказал он, пряча пистолет в кобуру.
– Берись, Гриня, за брезент. Пошли!
Они загребали брезентом "арнаутку", как бреднем рыбу, волокли к невысокому порогу, и она перехлестывала через него, стекая золотым потоком в роду. Егор подгребал зерно с боков, вычищал его из пазов между досками. От непрерывной работы тело наливалось тяжестью, руки деревенели, пальцы сводило судорогой. Обливаясь потом, тяжело дыша, он шептал:
– Давай, Гриня, давай!.. Не будет проклятому Гитлеру гостинца от донских казаков, дулю с маслом получит он!
И лилась, лилась в воду драгоценная "арнаутка" Уманского.
Егор вдруг остановился, внимательно оглядел пол вокруг вороха и стал выковыривать ножом деревянные затычки, забитые когда-то в широкие щели между досками пола.
– Зачем ты это делаешь?
– спросил Гриня.
– Да надо же спасти хоть немного "арнаутки" на развод. Зерно натечёт под амбар - он ведь стоит на каменных блоках, под ним пустота - а потом затычки поставим на место, и они, гады, ни о чем не догадаются Давай нагребем зерна на дырки, пусть вытекает потихоньку. Позже, когда все утихнет, мы его отсюда достанем и спрячем.
А в это время Митенька в который уже раз проходил мимо двора Ненашковых, подпрыгивая, заглядывая через новый забор, сбитый из колхозных досок. В кухне Масюта ругался со своей невесткой, матерью Витоли.
– Куда ты, вонючий козел, послал моего сына?!
– кричала она.
– Зараз же разыщи его!
Что отвечал Масюта - Митенька не мог разобрать: речь старика была гугнива, невнятна. Он отчетливо произносил лишь ругательства.
Атамана Гордея дома не было. Он находился в управе. Переборов нерешительность и робость, Митенька постучал в калитку.
Звякнул засов. Масюта осторожно выглянул из-за двери. Митенька поклонился:
– Доброго здоровьечка, Максим Варламович! Здравствуйте, уважаемый! Я вот Витольда Гордеевича пришел проведать.
Масюта, вытянув губы, зачмокал.
– А-а, это ты, куршивый Митенька! А Витольда нет. Отсутствует, значится.
Белесые глаза Масюты бегали, ни на чем не останавливаясь, усы и борода дико встопорщены.
– Не вернулся еще, - с притворным разочарованием сказал Митенька.
– А куды он ушел?
– с подозрительной поспешностью спросил Масюта и, распахнув калитку настежь, втащил Митеньку во двор.
– Куды он ушел, ты знаешь? А ну скажи!
Поведение Масюты напугало Митеньку, но он, глуповато улыбаясь, ответил, подделываясь под слог Масюты:
– Вчерась под вечер он мне сказал: собираюсь, грит, Митенька, мой слуга и друг закадычный, пойти в одно место по сурьезным делам. Я молил его, ажник на колени становился, просил взять с собой. А он - ни в какую!.. Грит, ты, Митенька, до этого не дорос.
Отпустив его руку, Масюта опять распустил губы в самодовольной ухмылке:
– Ишь ты! Он такой, в меня удался... И не сказал, куды пошел?
Митенька горестно покачал головой:
– Не сказал, отослал домой. Иди, грит, Митенька, и помолись господу богу за мою удачу.
– Гм, не сказал. Секретный он. Весь в меня, - пробормотал Масюта рассеянно.
Он думал о чем-то другом или, может быть, совсем потерял нить мысли, забыл, о чем говорил с Митенькой. Уставившись на него пьяными глазами, вытянул кадыкастую, морщинистую, как у стервятника, шею и сказал дыша самогонным перегаром:
– Ты щево не кланяешься мне, дерьмо собачье? Обнаглела, дрянь голопузая... Пошел вон!
Митенька выскочил на улицу, задыхаясь от ненависти и отвращения к гнусному старику. А тот грохнув запором, закричал во дворе:
– Уважай меня, почитай! У меня все сыны - фашисты. И я сам себе фашист.
Митенька шмыгнул в кусты бузины, спустился в балку и по ней - к Дашиному двору.
Даша, как вернулась, вместе с матерью и ее подругами, надежными женщинами, обежали станицу, передали девчатам: прячьтесь, иначе увезут в Германию на рабство. Потом Даша и Надежда Ивановна стали ждать...