Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея
Шрифт:
Так вот, стараться мне пришлось исключительно в чистописании - может быть, если бы я писал по-еврейски, справа налево, у меня получилось бы лучше? Над восьмеркой я пролил немало слез, пока дедушка Ковальчук - вот она, русская смекалка!
– не разделил неприступную цифру на несколько кусочков, каждый из которых давался моей куриной лапе сравнительно легко. Действуя по системе Тэйлора-Ковальчука, я заполнил несколько строчек, совершенствуясь с каждым шагом, а дедушка только покрикивал за спиной: "Смотри, бабка, - от написал, так написал! А это не он, не он, а эту обратно он! Ковальчуковская порода!".
Про эту самую ковальчуковскую породу я слышал беспрестанно (разумеется, только от Ковальчуков), но представляю, до чего бы я был изумлен, если бы папа Яков Абрамович с гордостью произнес: "Каценеленбогенская порода!" Я всегда понимал, что гордиться своей породой вправе только Ковальчуки. А от Абрамовичей я всегда имел одни сплошные неприятности.
Однажды чистописательное вдохновение коснулось моего пера и чернильницы-непроливашки. Буквы выплывали, как лебеди, с мускулистым нажимом и тающей волосяной, пока я выписывал входившее в задание мамино имя: Любовь Егоровна. А папа - Яков... Абрамович или Обрамович? Я уже знал, что если кажется "карова", "марока" - то на самом деле надо писать "о" и написал отчество отца своего на волжский лад.
Боже, как я рыдал! Зато, явившись в школу живьем, я очень скоро перестал огорчаться по поводу никому не нужных учебных дел. Я только беспрерывно совершал подвиги и делился, делился, делился, как амеба. Даже атакуя или защищая снежную горку, я не щадил живота. А из мечтаний своих я вообще никогда не выходил живым - обязательно погибал, красиво раскинув руки.
Какие-то предатели просили у меня прощения, но я сквозь стон посылал им проклятья и, страдальчески смеживши веки, отходил в лучший мир. Там мне становилось жалко этих Иуд, я возвращался обратно, отпускал им вину, сквозь стоны же, и снова отправлялся, откуда пришел. "Ты чего валяешься?" - обеспокоенно спрашивал кто-нибудь из больших, и я быстренько вскакивал, чтобы они окончательно не испохабили высокую минуту. Минуту Жертвы.
Я ничего не хотел для себя - я хотел только жертвовать собой, и был счастлив лишь до тех пор, пока жертву мою не отвергли.
Что такое счастье? Соучастничество, подчинение, растворенность - оттого-то самая что ни на есть средняя школа им. Сталина мерещится мне каким-то Эдемом в Эдеме, где никто не способен возмутиться положенным, возмутиться тем, что зимой идет снег.
Не спорю, меня немножко вырвало от увесистого постукивания зубила о кадку с фикусом - Козелок в дружеской компании готовился в третий раз п...здить Витьку Клушина. Ну так и что с того? Я изо всех сил (запищало в ушах) напряг надувшиеся щеки и проглотил блевотину. И блевота вдруг пропала, будто вовсе не бывала. Ее и не было, пока я не стал чужаком, для которого правда важнее чести и красоты. Честь и красота - это умение глотать блевотину и не помнить о ней, - ее помнят и разглядывают только отверженцы, вынужденные вечно дожевывать свою пресную беспристрастность.
Короткий поддых, чтоб ты повис на кулаке, ледяхой в морду вместо снежка, вывернутые то руки, то карманы, подж...пники (утаить хоть букву, подколодный отщепенец!), плюхи, тычки, щелбаны, щелбаны, щелбаны выбивают дробь на барабане моей отщепенческой памяти, стоит мне склонить к ней потерявшее патриотическую бдительность ухо, - и все равно: Эдем, Эдем и Эдем, тысячу раз, во веки веков Эдем!
Не смейте очернять мою святыню: в средней шк. им. Сталина я был такой, как все - единственное счастье, отпущенное человеку на этой земле.
Я не ведал сомнений в нашем неписаном (писаное нужно одним чужакам) кодексе - я сам был этим кодексом. Теперь я бываю хотя бы в четверть так уверен и силен, только когда кого-то играю - неважно кого, русопятского рубаху-парня или умудренного еврейского скептика, - главное, чтобы я исполнял чужую, простую, неколебимую волю, которая только и может сложного и слабого сделать простым и сильным.
Пролетая броуновским мельтешением, свой среди своих, молекула среди молекул, только их и себя ощущающая, а потому безошибочная, - одних ты сшибаешь, от других отлетаешь, а перед какой-то еще неопознанной спиной ухитряешься сделать невероятный прыжок в сторону - завучиха так и не узнает, какой опасности чудом избегла.
На все - единственно возможная, а потому безошибочная (не вызывающая сомнений) реакция: внезапно вспыхнувшая улыбка во всю рожу: "Здравствуйте, Мария Зиновьевна!" - и тут же вместо бодрой припрыжки дерзкая развалочка: "Здрассь..." - сквозь едва скрытую ухмылку внезапно развесившихся губ (и про себя: "Вась-Вась..."), - и сразу же дураковатая молодцеватость: "Здравь жлаю, тварищ военрук!" "Военрук... А руки из кармана не надо вытаскивать? Не наигрался в биллиард?" - "Гы-гы!" - "Ну, вольно-кругом - арш!"
Сатиновые каскады низвергаются с вышины нечеловеческого роста - физрук-баскетболист читает стенгазету "За учебу", а учащиеся, пробегая мимо, каждый - вокруг его сатинового зада, на уровне своей головы - делают резкий оборот, будто заводят машину, и ты тоже делаешь целых два оборота и, - дрын-дын-дын-дын-дын...
– мчишься дальше.
В буфете зыблется рой, стремясь к бессменным от начала времен песочникам под фруктовку: в Эдеме каждая пища - самая вкусная на каком-то своем месте. Среди роящихся всегда найдется кто-то из своих свой: "Л[cedilla]вчик, жми сюда!" Кого-то ты, не глядя, как вещь, отодвигаешь в сторону, а кто-то, не глядя, как вещь, отодвигает тебя. Взъерошенно оглядываешься - восьмиклассник, ему можно. А это кто? Шестой бэ? Подождешь. И что, что на год старше и застиранная гимнастерка обтягивает широкую грудь - все равно за эту ступеньку еще можно побороться. Взаимная примерка - и брешь проделывается в более слабом месте.
Это справедливость по-эдемски: не утопическое равенство, а довольство положенным.
За дощатым курятничком буфета - черная, мрачная лестница, куда еще до подписания акта о приемке пахнущего известкой и краской здания начали сваливать изношенные гимнастические маты, что специально запрещено противопожарными инструкциями, авторам которых прекрасно известна неистребимая людская страсть загромождать хламом все дополнительные выходы, увеличивающие человеческую свободу и усложняющие человеческую жизнь.
Маты, защитного цвета вооруженных сил, защищают еще одно излишество запасной вход-выход в (из) подвал(а) - там мастерская, пахнущая станками, напильниками и самодельными шайбами, причудливыми не хуже фасоли. Запах, как все в Эдеме, прежде всего родной. На этой же черной лестнице богатырь Фоменко дубасил сразу двух ингушей - Ису и Мусу. Пока один поднимался, Фоменко тяжким ударом валил другого. Оценив картину в единый взгляд, я дернул подальше: эти орлы не оставили бы в живых свидетеля их позора.