Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея
Шрифт:
Что ж, отчего бы и там не найтись еще одной песчаной пустыне, раз целая сахарная Сахара имеется в фыркающей Африке, чей изглоданный череп я всерьез и подолгу разглядывал на папиной настенной карте. В Африке были особенно приятные границы - прямые с уголками - и какой-то, в зеленую полосочку, очень завлекательный Англо-Египетский Судан. Но, конечно, самым прекрасным на обоих полушариях был добрый красный зверь с тяжелым бесформенным низом и некрасивой, но умной мордой - Камчаткой, через всю тушу которого размахнулась гордая надпись: Сэ! Сэ! Сэ! Рэ!
А однажды под картой на беленой стене открылся еще один черный материк, немедленно начавший распадаться на разбегающиеся черные пятнышки (парад суверенитетов?). "Клопы, клопы!" - тоже разбежались взрослые, выкрикивая краткое заклинание: "Дуст, дуст!" И верно, только так и можно бороться с национальной рознью.
Я был национально благонадежен на тысячу процентов, я, совершенно не задумываясь, как великолепно отрегулированный автомат, немедленно становился на сторону наших. Клич "Наших бьют!" заменял для меня и расследование и приговор (видите же, видите, я не был, не был евреем!). Игорь, дважды грабивший каких-то уже тогда древних древлян, был наш, а древляне, подло убившие нашего князя за повторный грабеж, были не наши, поэтому их и следовало закапывать вместе с ладьей, сжигать в бане, а им так и полагалось тупо идти на все новую и новую гибель, как немцам в кино. Из всех разделений для нас важнейшим являлось в ту пору разделение "наши"-"немцы". Разделение "наши"-"американцы" пришло поздней.
У чужаков сами имена были какие-то дурацкие: печеные печенеги, сбрендившие, бередившие раны берендеи, куда-то вторкнутые торки, оттесненная нашими начудившая чудь (а у современных врагов - так и кличек таких отвратительных не выдумаешь: Гитлер, Черчилль!). Неприятные "хитрые греки" начинали хлюздить, когда наш честный Святослав пошел на они, - скользкий народец... Правда, у греков оказалась самая лучшая вера, но, прежде чем ее перенять, следовало задать "коварным грекам" хорошую вздрючку, чтоб они не задавались.
А потом - темный ужас: все летит в тар-тарары - татары! "Добрые воины", - оценил их старый воевода и ударил по ним - а что, если бы они были еще и злые?.. Хотя какое там "добрые"... И лица у них были зверские, глаза узкие, носы приплюснутые, - я просто изнемогал от вожделения, чтобы они сейчас на нас напали - мы бы им вломили тыри: танками их, ястребками, ба-бах, др-др-др, - и пр. и пр. С Гришкой мы устраивали целые оргии, разделывая татар при помощи самого современного оружия.
Иго... Иго-го-го-го... Конское издевательское ржанье несется над беззащитной Русью.
Но зато потом...
Александр Невский!
Возвышение Москвы!!
Куликовская битва!!!
Сталинградская битва!!!!
И наконец - то, ради чего и варилась вся эта каша: нескончаемо счастливый день, в беспрерывно разрастающейся славе, могуществе, покое, изобилии. Нам, правда, грозили какие-то обожравшиеся американцы, но кто принимал их всерьез: "Поджигатель бомбой машет и грозит отчизне нашей. С нами он не справится - бомбою подавится!" Это было подлинное ощущение, а никакая не пропаганда, как нам сегодня пытаются внушить евреи. Это было неподдельное единство пятилетнего карапуза и облысевшего в инструктажах агитатора-пропагандиста. Сталин, конечно, не дал (да и не мог дать, прибавим по-ленински) ни колбасы, ни квартир, но он дал нечто несравненно более важное (единственно важное) - единство. Он был истинным народным вождем, ибо воплотил главнейшую мечту всякого народа, мечту, которая только и делает его народом, нерастворимым в окружающей среде, - мечту о единстве, о жизни без чужаков. Поэтому нарушение этого единства было, бесспорно, единственным серьезным преступлением. А потому еврей был неизмеримо более опасен, чем скромный убийца, ни на что серьезное не покушавшийся.
И увольте меня, пожалуйста, от ваших грязных предположений, что преданья старины глубокой могли волновать только каких-нибудь еврейчиков, вроде меня. Это ложь, я собственными ушами слышал, как Генка Бутенко, в будущем знаменитый гориллоподобный хулиган, мучительно припоминал по букве, что за законную книгу дал ему почитать Яков Абрамович (без евреев все-таки не обошлось - папа раздал для безвозвратного прочтения половину своей библиотеки, которую он, однако, продолжал неустанно докупать для дальнейшего развращения масс, подпирая самодельными полками проседающий потолок нашей хибары), - и выдавил: "Б-л-и-н-ы". То есть былины. Их я тоже воспринимал так же лично, как сплетни, ничуть не удивляясь, что дядя Святослава, что ли, - Добрыня - в былинах появлялся уже с отчеством Никитич, а отчество взрослого почему-то Алеши, а не Алексея, оказывалось Попович. В Эдеме ничему не удивляются: что есть, тому и следует быть.
Как видите, с трепетностью преклонения перед общенациональными святынями у меня был полный ажур. Чувство личной, кровной связи с родимой землей через цепочку знакомцев тоже синтезировалось очень бурно. Помню, папа с мамой ведут меня за воздетые к небу руки из клуба, где только что затонул крейсер "Варяг", и я реву так отчаянно, что знакомые тревожно спрашивают через улицу: "Что случилось?" - "Варяг" утонул," - отвечают папа с мамой.
Речка Мышкова, на которой советские войска остановили группу Гота, рвущуюся на прорыв Сталинградского кольца, навеки соединилась для меня с тем пологим каменистым бугром, через который мы с папой шли на базар, и папа, временами даже пуская петуха от волнения, рассказывал, рассказывал о подвиге, решившем судьбу человечества, подвиге, чье величие было навеки закреплено сходящимися где-то в вышине, как телебашня, коленастыми ногами надменного верблюда, не желавшего дать себе труд смахнуть с подбородка нажеванную зеленую пену. Потом, мой личный дядя Гриша Ковальчук пал смертью храбрых собственной персоной, еще один дядя Сергей имел целую глазунью медалей и совсем недавно умер от ран. "От Сережи!" всплеснула руками бабушка на телеграмму - он ей как раз снился в ту ночь, до самой смерти рассказывала она, - а дедушка Ковальчук злобно швырнул ее на стол: "Скончался!" Я не знал, что такое "скончался" - я знал только "умер".
– Родненький мой сыночек, - заголосила бабушка (перепуганный, я не мог понять, откуда у бабушки мог взяться сыночек), а дедушка бешено шагал взад-вперед (четыре шага туда, четыре обратно) и матерился: "Что ж она, сука, что ж она, паскуда!.." - с большим трудом я догадался, что речь идет о дядигришиной жене, милой тете Маше, которая почему-то не вызвала их заранее. Это было по-ковальчуковски - встретить смерть бранью. Со своими. Я не шучу: переключение из ледяной, неуязвимой вечности на отношения с теплыми и уязвимыми ближними - единственный источник мужества.
Из папиного неведомо где колыхающегося смутного роя я тоже сжился с одним невиданным мною двоюродным братом Зямой, павшим, вернее, медленно погрузившимся в ил где-то под Днестром. И когда пацаны, перекрикивая друг друга, в очередной раз начинали хлестаться: "А мой дядь Женя взял немцев за шкирятник и как треснет лбами!", "А мой дядь Павлик - фрицы по нему лупасят, а он так вот от пуль отклоняется" (изображался некий сладострастный танец живота), - однажды решился вступить и я: "А мой дядь Зяма..."
Там никто никого не слушал, но меня услышали. Покатиться со смеху ни раньше, ни позже я не наблюдал такой полной буквализации этой метафоры: всех словно вихрем швырнуло на землю. Когда кому-нибудь наконец удавалось привстать, кто-нибудь другой наконец ухитрялся выговорить: "Зяма..." - и все начиналось сызнова.
Вот тогда-то я все понял до конца. И навеки (если бы!) освободился от висевших на мне чугунными гроздьями Мойш и Зям, сделал их несуществовавшими, насколько возможно не слышать, не помнить, не знать того, что знаешь.