Во имя Ишмаэля
Шрифт:
Перемена. Она вела урок, не думаяо ребятах. Позвонила Давиду. Возмутилась его вечным нежеланием говорить о делах, которыми он занимается. Она устала от Давида. Устала от ребенка. Сказала ему неправду: будто днем идет к гинекологу. Осмотр был назначен на следующую неделю, Давид об этом не вспомнил. День она проведет с Лукой.
Она почувствовала в легких воздух. Мысль о Луке помогала ей дышать.
Давид — это усталость и бешенство. Сострадание к нему перерастало в бешенство. В бешенство и усталость.
Лука — это удовольствие и желание. Стоило только
Она вела урок, а сама разрывалась надвое. С одной стороны — ребенок. Посторонний предмет. Она не знала, на что решиться. Поговорить об этом с гинекологом? Ребенок — как комок в горле, как кулак беспокойства в животе. В другой половине головы — Лука. Без ребенка было бы проще. Плоть говорила, отнимала ее у себя самой — ее как магнитомтянуло к этому мужчине. Какое-то наваждение. Счастья и забвения — это все, о чем она просила. Все, о чем она, как выяснилось, просила.
Мысль о том, что придется возвращаться домой, дожидаться Давида, почувствовать его рядом с собой в постели, леденила ее. Она хотела дышать. Дышать и только.
Не сумела побороть искушение. Вышла из учительской. Ребятишки толпились в коридоре, Маура шла сквозь переплетения голосов, сквозь дурацкий смех, сквозь неравные кучки детей. Телефон, работающий от жетонов, в вестибюле. Номер Луки. Когда Лука ответил, она растаяла.
Все отлично. Она пообедает с Давидом. Ей не хотелось этого. Потом сразу к Луке. Лука часто работал дома. Финансы. Банковские операции сложного уровня — Маура довольно мало в этом понимала. Вернулась в учительскую, села, закинув ногу на ногу. Она предвкушала удовольствие. Коллеги проверяли домашние работы, вполголоса переговариваясь между собой. Вошла Фабри Комолли, ее сослуживица. Подруга, познакомившая ее с Лукой. Она улыбалась. Она прошла через комнату и направилась прямо к Мауре.
— Как дела?
— Хорошо, Фабри. А у тебя?
— Так себе. Дети меня утомляют. — Обе улыбнулись. — Слушай, я хотела спросить у тебя насчет сегодня. Мы устраиваем вечеринку после ужина, у меня. Соберется небольшая компания. Вы с Давидом будете?
Небольшая компания. Лука тоже?
— Кто там будет?
— Пара друзей. Кое-кто из сотрудников. Послушаем музыку, посидим вместе. Ничего особенного. Идет?
Может, Луки и не будет.
— Я должна спросить у Давида. Ты же знаешь, какой он. Никогда ничего не знаешь, до последнего.
— Ну и без Давида приходи…
Маура улыбнулась. Представила, как возвращается домой, как ждет мужа. Ее затрясло, как во время припадка. Он неминуем, она чувствовала. Побыть в гостях, вместе с другими людьми, ей бы было полезно.
— Да, ты права. Какое нам дело до Давида?
Обе засмеялись и тут же договорились.
Звонок. Она должна вернуться в класс.
С Давидом она увидится за обедом. Она ничего не скажет ему о вечеринке у Комолли. Она позвонит ему днем, под самый конец. Чтобы исключить возможность его согласия. Переговорит с Лукой. Скажет ему, чтобы он связался с Комолли. Итак, без Давида и с Лукой, вместе с другими.
Глоток кислорода. Эта идея придала ей энергии. Она снова могла думать, голова стала ясной. На следующей неделе она поговорит с гинекологом. Будут проблемы. Придется обратиться
Вся тяжесть вдруг улетучилась. Она почувствовала, как тревога растаяла где-то в глубине живота.
Она вошла в класс.
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
11:50
Вспомним, что фотография испанского ополченца из Капы — подделка.
Ничего не ясно. Никто не в безопасности. Арле у Болдрини, в полиции нравов…И кто-то входил к нему в кабинет… Монторси выглянул из бара на залитую светом улицу. С деревьев капала, ослепляя, скопившаяся на них вода. Он вышел из бара и вступил в полосу света.
На площади Реале, рядом с собором, Ассоциация партизан держала свой архив, где, возможно, он найдет какие-нибудь сведения о памятнике на Джуриати.
Туристы снова показывались в центре Милана. Сквозь просветы в облаках солнце разбрасывало свои лучи, разгоняя холод.
Почему Арле и два «гробовщика» из отдела судебной медицины сидят в кабинете Болдрини — там, где занимаются преступлениями на сексуальной почве?
Почему Арле не явился на Джуриати в то утро?
Почему один из двух «гробовщиков» из отдела судебной медицины представился как «заместитель доктора Арле»?
Почему, в конце концов, Болдрини настаивал на том, чтобы расследование по делу ребенка, найденного на Джуриати, передали ему, в полицию нравов?
Почему Болдрини поделился с ним предположением о существовании педофильских кругов и политических связях тех, кто в них состоит, если в конечном итоге старался забрать дело ребенка в полицию нравов и если знал, что при одной лишь тени подозрения политического свойства дело останется в отделе расследований?
Что делали в управлении все эти люди, которых никогда там раньше не было видно, утомленные, мрачные, как «гробовщики» из отдела судебной медицины?
Почему ему не дали помощника — ни единого помощника— для работы по делу ребенка с Джуриати?
Почему в его отсутствие зажигался неоновый свет у него в кабинете?
Почему он зажегся именно в тот момент, когда он шел через двор?
Мысли — пережеванные, клокочущие, снова пережевываемые.
Возле собора, на солнце, он начал потеть.
На площади Ла Скала — группы туристов. Закрытые зонтики. Одежда, лица, киоск с журналами, развешенными на стендах, сверкающими при солнечном свете. Сероватый рифленый фасад палаццо Марино, залитый ослепительным солнцем.
Давид Монторси быстро двинулся к палаццо Реале, сбоку от собора. Там покрывались плесенью папки и документы Исторического архива движения Сопротивления.
Идея? Никаких идей. Просто проверить имена и биографии партизан, истребленных на Джуриати. Попытаться на ощупь определить, не вылезет ли что-нибудь наружу касательно этой мемориальной доски: тень подозрения, проблеск логики, пусть больной, пусть косвенной, может быть, и вовсе воздушной. Глухая, острая боль — начало каждой тайны, когда не получается угадать ни одной сюжетной детали…