Во имя Ишмаэля
Шрифт:
Вечеринка у Комолли. Лука с сомнением отнесся к этой идее. Маура сказала ему:
— Я позвоню Давиду; если он не идет, позвони Комолли и напросись на приглашение.
Ей хотелось побыть с ним вместе с другими. Как будто вспомнить, как они встретились на том пикнике. Маура позвонила мужу в управление. Муж не придет на вечеринку. Маура тяжело вздохнула, но потом как будто стала легкой, совсем воздушной, она заставила Луку позвонить Комолли. Они увидятся вечером. Маура улыбалась, он изучал смутные очертания тени в ее душе и не понимал.
Они трахались. Они трахались еще, забывая себя.
Инспектор Гвидо Лопес
ПАРИЖ
23 МАРТА 2001
20:40
К Большой арке, где стреляли в Киссинджера, Лопес и Серо выехали на первой машине, вторая следовала за ними. Они включили сирены.
В Сене, черной и медленной, с темными водоворотами, в плотной грязной воде, дрожа, отражались зеленоватые рекламные огни супермаркетов; казалось, они всплывают из глубины — пятно, исходящее из внутренностей, прозондированных светом и стробоскопами. Колесо луна-парка было белое и светилось огнями, медленно и равномерно творя свое скандальное вращение, на площади Согласия; хлопал на ветру белый шатер из непромокаемого пластика — там, где стояла очередь из парижан, отдающих свои подписи в пользу референдума о сносе этой диснеевской непристойности в самом центре города. Под теплыми непреклонными огнями окон американского посольства вертикально и твердо стояли молчаливые полицейские. Лопес неуклюже нагнул шею, убедился, что Колесо разрывает прямую линию, которая проходит сквозь многообразное тело столицы от Пале-Рояль через Елисейские Поля до площади Этуаль, а потом снова по прямой — к площади Дефанс: точная траектория, геометрически совершенная, прямоугольное пространство, раскрывающее в едином остром дыхании весь мегаполис. Треск раций полицейских машин достигал бездушных рекламных огней представительских учреждений. Деревья — блеск матового угля. Объехали вокруг Триумфальной арки. Движение нарастало в направлении бесконечной темной окраины: кривая линия белых домов на фоне черной пустоты грязных предместий в стороне, противоположной аэропорту, напротив Сен-Дени. Парижане протирали запотевшие стекла машин. За пределами Елисейских Полей выхлопные газы стелились по земле, закрывали ровный, блестящий, чистый, светлый асфальт. Всеведущее нечто, пронизывающее поры огромного, незабываемого города, — никому не удавалось исчислить его беспорядочную огромность во всех ее быстрых переменах. Неожиданно навстречу выскочила водосточная труба. Под сложной металлической аркой с подвесными рельсами они увидели, как с преувеличенным грохотом поворачивает вагон метро. Какой-то придурок ногтями сковыривал с грязных стен последние лоскутки приклеенной афиши. При взгляде на скопление упорядоченных, нетронутых фасадов, принадлежащих к известным, распространенным архитектурным стилям, казалось, что ты не существуешь или что ты — ничто. Однажды в Париже поток дурного воздуха в метро показался Лопесу аммиаком, несколько дней он ходил с красными глазами. Огромный бульвар, ведущий к площади Дефанс, был бесконечным, но отнюдь не величественным и плохо освещенным.
Лопес — Серо:
— Штаб-квартира «Детей Ишмаэля». Вы ее обыскали?
Серо — Лопесу:
— У Ишмаэля нет штаб-квартиры.
У Ишмаэля нет штаб-квартиры. Ишмаэль — повсюду. Ишмаэль велик.Годами во Франции искали место, где Ишмаэль решил обосноваться. Ишмаэль переехал во Францию в шестидесятые годы, так говорил Серо. Он прибыл как раз из Италии. В Италии должны бы знать о нем больше. Лопес возразил, что о нем ничего не известно, по крайней мере ничего не известно о нем отделу расследований, который теперь занимается и политическими делами (перемены, которыми они обязаны тщательной механистической деятельности Сантовито). Странно (Серо это показалось странным). Как бы то ни было, у Ишмаэля нет штаб-квартиры. Собрания его «Детей» организуются по одному и тому же принципу — воздушному, неуловимому, — эти сборища; по Сети, внезапно, порой за несколько минут до начала ритуала даже участники не знали места встречи. С интернетом, кроме того, было попросту невозможно установить, через какие каналы адепты Ишмаэля общаются между собой. Ишмаэль создал секту нового порядка — летучую, воздушную, облачную.
— Вот именно, облако. Духовное облако, — сказал Серо на своем неуклюжем, хромом итальянском.
Операция по захвату склада, прервавшая исполнение ритуала, в котором участвовал среди прочих и Клемансо, произошла практически по ошибке. Оперативная бригада шла по следу торговцев детьми на улице Рет. И, насколько можно было понять по результатам этого захвата, законы Ишмаэля предусматривали участие ребенка в ритуале как центральной фигуры. Это не было новостью: в конце восьмидесятых годов французское правительство предприняло попытку закрутить гайки в отношении тайных обществ и различных сатанистских организаций. Нарыв лопнул — гнойный, губительный бубон, заразивший, как говорили, даже членов политического аппарата. Власти ограничились тем, что запретили и распустили секты. Все же политики несколько успокоили общественное мнение. Многие из оккультных магистров (по мнению Серо, самые настоящие предприимчивые жулики, наживавшиеся на тратах своих адептов) перебрались в Швейцарию. Но Ишмаэля выследить не удалось. С появлением Сети, несмотря на попытки засечь сообщения электронной почты, надежды были разбиты. Не то чтобы Ишмаэль играл решающую роль. «Сайнс Релижн» доставляла французским властям гораздо больше беспокойства. Они боялись, что существует база данных, содержащая личную информацию. Своего рода массовая картотека — опора для лоббистов. Политики тоже беспокоились, что неизбежной судьбой «Сайнс Релижн» может стать превращение Церкви Льюиса в оппозицию агрессивного толка. А как явствовало из того же дела Клемансо, «Дети Ишмаэля» были большей частью выходцами из «Сайнс Релижн». Больше он ничего не знал. Ишмаэль был делом спецслужб.
Лопес:
— А этот Клемансо? Какое вы себе составили мнение? Почему покушение на Киссинджера?
Серо придерживался гипотезы, что это — демонстрация силы. Он отклонял мысль, что Клемансо — помешанный одиночка. Лопес кивал. И неожиданно в воздухе возник белый излом Большой арки.
Он никогда не видел ее прежде. С овального пьедестала, напоминающего спину, в воздух устремлялся ее огромный давящий силуэт — нечто, принадлежащее к совсем иному жанру перспективы, может быть, духовному. Светлая в темноте квадратная громада, смешивающая все точки схода линий, арка Дефанс высилась как вертикальная проекция некой новой горизонтальной формы, не кубическая, пронизанная темным светом, идущим с площадки за ней. Как геометрическое животное, вечно, но не испокон веку стоящее настороже; ее отполированное и светлое тело высилось в пустынном пространстве, подавляя окрестные мотели, строящиеся в сотне метров, возле сложной развязки на кольцевой дороге и мостов со сплетенной арматурой. Арка Дефанс продолжала линию, проходившую через Пале-Рояль, площадь Согласия, Елисейские поля, площадь Звезды и далее через весь Париж. Она становилась игольным ушком, через которое проходила идеальная нить, уводящая в ничто, обретавшее форму только за ней. Бесконечные мраморные ступени вели к поразительному алтарю в виде белейших гладко отполированных камней. Подобно недосягаемой белоснежной богине, Большая арка притягивала словно магнитом воздух всего Парижа, засасывала его в портал, выдувала в открываемую ею черную пустоту, подавляя при этом все, что к ней приближалось. По сравнению с ней все теряло свою грандиозность. Трехэтажный торговый центр на круглой площади сжимался в тяжелые геологические пласты, а стоящие вокруг скульптуры — палец, указующий вверх, витые железные круги, раскрашенные яркими красками причудливые комбинации из частей механического «конструктора» — в единый миг терялись на фоне беломраморной площадки. Потрясенные посетители, закупоренные в лифты с кабинами из металла и стекла, плавно спускались вдоль его стен. Дул сильный ветер. Порывы холодного воздуха полировали мрамор арки, выделявшийся на фоне предместий города — необъятного кладбища белых крестов, превращавшихся постепенно в темные деревья, вначале тонкие, а затем угрожающе пышные, тянущиеся к небу, как непристойное ругательство. Затем взгляд, побродив в воздухе, вновь возвращался к огромному проему в арке. Потрясало, что в темном прямоугольном теле Большой арки размещаются сотни невидимых снаружи офисов: приемных, протокольных отделов при большой аудитории наверху белой арки. Механическое торжество внутренней бюрократии, незаметной, не контролируемой, разъедающей тело изнутри, — карцинома без метастазов, занимающая отныне славное сооружение и подчиняющая себе всю таинственную метрополию, простертую, словно просительница у подножия молчаливого алтаря, притягивающего все к себе, подавляющего все вокруг и отнюдь не благожелательно и безмолвно взирающего на происходящее.
С разинутым ртом Лопес стоял на холодном сквозняке, тянувшем с севера через арку. Серо курил в тумане, притянутом к земле холодной массой площади. Лопес прислушался к шагам помощников Серо и спросил, почему этот комплекс называется Дефанс.
— Не знаю, — признался Серо. Ветер относил его слова, терявшиеся на огромном пространстве у подножия Большой арки. Серо быстро затянулся, большим и указательным пальцами далеко отбросил окурок, как дети отбрасывают мяч в игре.
Клемансо устроил засаду на крыше торгового центра, под прикрытием арки. В другом месте он мог бы контролировать все пространство, здесь же был зажат аркой. Клемансо установил автоматическую винтовку на уровне двадцати метров от земли. Киссинджер шел метрах в сорока от него под прикрытием охраны. Выстрелы, сухие и короткие, слабо прозвучали на продуваемом ветром пространстве. Все произошло в считанные секунды. Клемансо не счел даже нужным укрыться за небольшой трубой кондиционера. Он готовился выстрелить снова, высунувшись из-за шершавой и грубо сделанной цементной колонки. Три телохранителя сразу повернулись в ту сторону, откуда прозвучали выстрелы Клемансо. Лопес пощупал пальцами отверстия от пуль, не попавших в цель, которые пробили хрупкий цемент трубы. Подсчитал: около двадцати пуль пролетели мимо, шестнадцать попали в тело Клемансо. Преступник пробрался на крышу торгового центра через служебный вход. Через тяжелую металлическую серую дверь, заржавевшую по бокам. Действовал явно один.
Они вернулись к машинам. Ветер неистовствовал, протяжно завывая и устремляясь в арку Дефанс. Лопес не обернулся, чтобы еще раз взглянуть на гигантский мраморный монумент, хотя и испытывал магнетическое влечение к нему.
Через десять минут они стояли уже у дома на бульваре Распай, где в последний год жил Жорж Клемансо.
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА
16:15
В условиях неопределенности некрасиво продолжать жить. Продолжать растительную жизнь, завися от врачей и их лечения, после того, как потерян смысл жизни, право на жизнь, — все это должно вызывать в обществе глубокое презрение. Врачи, со своей стороны, должны быть посредниками этого презрения — не рецепты будут приносит они своим пациентам, а каждый день новую дозу тошноты…
Еще раньше, чем о «Коррьере делла сера», Монторси подумал об Арле, заведующем отделом судебной медицины. Ему нужно увидеться с Арле. Он должен понять, имеет ли отношение его присутствие в полиции нравов к передаче дела. Он должен поговорить с ним, но так, чтоб не возникало подозрения, что он все еще вертится вокруг этого дела с Джуриати. Потом он проверит: была ли в «Коррьере» какая-нибудь заметка на следующий день после расстрела партизан на спортивном поле. Тогда он успокоится, вытащит свою занозу. Он улыбнулся при мысли от том, что в конечном счете желание — это заноза: постороннее тело в самой глубине души.
Несомненно, Болдрини понял то, на что он сам старался его натолкнуть: помимо документов, переданных в полицию нравов, есть и другие записи, другой материал, который он, Монторси, оставил себе.Если в его кабинет приходили, чтобы поставить ему «жучок», если приходили затем, чтобы забрать документы, они искали и эти записи. Он на мгновение увидел свое отражение в оконном стекле — вот он стоит, руки опущены по бокам, — и постарался отвести взгляд к полу, на пространство перед дверью. Он был огромным и все же каждый раз, как неожиданно замечал где-нибудь свое отражение, ловил себя на осознании какой-то дрожащей, ставящей в тупик слабости — и сразу же чувствовал себя неловко. Он оторвал уголок от листа бумаги на письменном столе. Рассчитал полукруг, который описывает дверь, открываясь. Открыл дверь, оставив расстояние достаточное, чтобы пройти, и положил на границе этого пространства кусочек бумаги. Если они войдут, дуновение воздуха сдвинет его. Он положил бумажку на пересечении двух щелей между полосами линолеума. Если даже они заметят, невозможно будет положить его на то же самое место. И вышел.