Во имя Ишмаэля
Шрифт:
— Эх… — Сантовито зажал окурок сигареты между средним и указательным пальцами.
— Да…
— С этими американцами. Поспокойнее, а, Гвидо? Это важно.
Лопес усмехнулся. Это важно для махинаций Сантовито. А ему плевать на Киссинджера и на других сильных мира сего или бывших сильных мира сего, приехавших в Черноббио.
— Да, да…
Американцы глядели на него молча, гладко выбритые, бледные. У некоторых из них были водянистые глаза. В туалете они говорили об Ишмаэле.
Через час из аэропорта Линате был рейс на Париж. Если он все сделает быстро, возможно, к ночи вернется обратно.
Никто из американцев не провожал его. Он успел свернуть себе еще одну папироску, и еще одну, последнюю, перед отлетом, в туалете Линате. Его провожал в аэропорт агент, новобранец, которому было не
Небо постепенно прояснялось, как фрукт с искристой мякотью, на котором трескается заскорузлая корка. Мрачность стен в скоростном туннеле на бульваре Молизе подчеркивалась кривобокой фигурой бомжа в рваной куртке, который остановился под неоновым фонарем, чтобы открыть грязную пластиковую сумку. Они снова вынырнули на поверхность на перекрестке с улицей XXII Марта, повернули с включенной сиреной, проехав мимо толпы низкорослых толстых женщин, которые жестикулировали и орали на тротуаре, на углу. В поток машин с грохотом вторгся похожий на бегемота трамвай — новая модель, которую испытывали в Милане, — пластиковый гигант, медленно погружающийся в городское чрево, ярко освещенный изнутри, следующий по своему железному пути, сворачивая на привычных, знакомых перекрестках. Вой сирены заставил отскочить группу славян, споривших возле церкви из обожженного кирпича на улице Форлани — огромная вытянутая в высоту церковь с узкими окнами на расстоянии пяти метров от тротуара. Лопес подумал, что священники боятся, как бы верующие не сбежали от них. Здание кинотеатра в оратории рядом с огромным, нелепым корпусом церкви, возле которого устанавливали афишные тумбы, излучало теплый свет и обещание далекого покоя и мира. В кассе позади зала какая-то женщина в выцветшей вязаной кофточке гранатового цвета смотрела перед собой в пустоту через оконные стекла. Над двумя мостами вдруг как будто обрушился сверху похожий на менгир дом, выходящий фасадом на железную дорогу, — грубое пятно с нагромождением балконов, сужающихся конусом с внешней стороны. С эстакады свисали пучки сухой травы, блестевшей в сумерках. На автостраде, ведущей к аэропорту, движение стало напряженным. Лопес увидел неподвижный поток машин на въезде в Милан — они спускались с моста кольцевой дороги; на треугольнике белесой травы между автострадой и подъемом на кольцевую в воздухе трепетал светлый белый пакет, эдакий висящий над землей переливчатый шар, который показался ему похожим на женское лицо. На заградительных щитах (стена из картона и жести, многие метры алюминия и афиш, рекламных плакатов, будто исписанные текстом простыни) бросалась в глаза огромная фигура Христа в облике Джорджо Армани. Портрет был черно-белый: волосатая грудь, волоски, как железные нити, грубые, четкие, а на щеках — мелкие морщины, короткая черная взъерошенная щетинка бороды, малюсенький нос и складки у губ, волосы — почти голубые. Руки Джорджо Армани были широко разведены в стороны, был он гол, тело обернуто простыней, на голове — терновый венец, черная кровь заливала лоб, нос и губы. Джорджо Армани был страшно бледен, фон — черный, так что нельзя было понять, то ли он падает спиной в черную воду, то ли его вертикально распяли на кресте. В глазах у него, казалось, стояли слезы, и вместе со слезами там было море черной крови, которая лилась потоком, как дождь, образуя черное пятно на белой простыне в районе лобка, а ниже, справа, был изображен орел, и имя — Джорджо Армани.
Они уже ехали по бесполезному лиловому мосту перед аэропортом, поворачивали, чтобы вписаться в прямой участок дороги за перекрестком, боковая дорога вела к небольшому, наполовину разобранному луна-парку. Обогнали автобус, грохотавший, несмотря на маленькую скорость. Оставили позади грязно-белый ряд такси с освещенными окнами — и тут увидели, как в небо, низко и под углом, с трудом поднимается нечеткая фигура самолета, выпуская из-под хвоста поток горячего воздуха, чтобы войти в разрывы близко к земле висящих облаков, — а потом он разогнался, этот самолет, и вылетел за облака, туда, где беззвучно гасли все огни.
Он был один в зале ожидания, перед вылетом в Париж. В туалете он свернул себе папироску. И стал ждать. Было жарко. Усталые лица людей. Самолет вылетал в половине восьмого. Он приземлился в Париже час спустя.
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962
15.00
О, какое несчастье! Да, царству моему пришел конец, меня лишают власти, унижают, гонят! За один день, один-единственный день, все потерять… Но все пока должно остаться в тайне: ни слова.
Едва войдя в кабинет, Монторси принялся искать следы того, кто вчера проник к нему, пока он был в управлении. Что им было нужно? В отделе расследований никто не заходил в чужую комнату в отсутствие хозяина. Он бросил взгляд на бумаги, на плотно закрытые ящики — не стал их открывать, чтобы не шуметь, проверит после. Посмотрел на телефон, и его охватило подозрение. Тогда он стал действовать тихо и медленно. Отодвинул шторы. На него пахнуло теплым запахом чугунных батарей. Вернувшись на прежнее место, погасил свет, закрыл изнутри дверь. Подошел к телефону: снаружи никто его не видит. Люди во дворе могут подумать, что, войдя к себе, он тут же вышел. Приподнял телефонную трубку, черную и теплую. В кабинете царила странная золотистая полутьма. За окном слышались резкие порывы ветра. Трубку приподнимал осторожно, прижимая опущенным концом рычаг, чтобы не задействовать телефонную линию. Прижав рычаг пальцем, окончательно снял трубку. Аккуратно положил ее на мягкую обивку стола (всячески избегая любого сотрясения). Посмотрел по сторонам. Взгляд остановился на ноже для разрезания страниц. Лезвие было легким, но ручка достаточно тонкой и тяжелой, чтобы удержать рычаг в положении «выключено». Положив нож на рычаг, рискнул приподнять палец. Сигналов не последовало, словно трубку не поднимали. Теперь можно было ее осмотреть.
Попытался отвинтить круглую крышку микрофона. Она не поддавалась. Стараясь избегать ударов и тряски, зажал трубку между колен. Обернув крышку носовым платком, поднатужился и почувствовал, что постепенно одолевает человека, постаравшегося так крепко ее завинтить. До боли напряг бицепс, стараясь избежать скрипа. Добрался наконец до конца резьбы. Снова полагаясь на удачу, приподнял крышку. «Жучок» был там.
Значит, управление тоже прослушивалось. В кабинет проникли, когда он выходил из полиции нравов, направляясь на поиски в архив движения Сопротивления. Тогда он и заметил, как зажглась неоновая лампа в его комнате. Приходили, чтобы поставить «жучок». Он словно застыл в полутьме кабинета. Внезапно телефон зазвонил.
Столь же осторожно он стал завинчивать крышку. Без всяких толчков и сотрясений.
Второй звонок.
Монторси замер на миг. Потом снова принялся за работу. На лбу выступил пот.
Вновь замер. Третий звонок.
Крышка закручена.
Четвертый звонок.
Медленно переложил трубку на стол.
Пятый звонок.Поднявшись, открыл дверь и с силой ее захлопнул, зажег неоновую лампу.
Шестой звонок.Давид снял с рычага нож и поднял трубку.
— Монторси слушает, — сказал он, услышав чей-то голос.
— Привет, Давид. Это Болдрини.
— Привет. Ну как? Нашел что-нибудь?
— Нет… Дело в том, что…
— В чем, Болдрини?
— Выходит, тебе еще ничего не сказали… Дело в том, что мне передали документы по делу о Джуриати…
— Как так?
— Дело о Джуриати направили в полицию нравов.
— Ах вот как!
— Есть у тебя что-нибудь новенькое? Кончил свои поиски?
Монторси на миг задумался, но только на миг.
— Да, кончил.
— Ну и что?
Раздумывать долго было нельзя.
— Да так, ничего… Знаешь, это действительно скорей по части полиции нравов.
— Значит, меньше будешь вкалывать…
— Да, но я к тебе загляну, Болд…
— Да, да… Заходи…
— Слушай…
— Да.
— Кто принес тебе дело?
Пауза.
— Омбони… Да, Омбони.
— Ну, тогда ясно.
— Да ладно тебе. Сам знаешь, тебя все еще держат за новичка. Ты позже остальных поступил на работу. На что ты рассчитываешь, Давид? Мы все вышли из рядовых…
На этот раз замолчал Монторси.
— Слушай, — сказал он затем, — может, тебе еще что нужно?
Снова пауза. Видать, попал в десятку.
— Почему ты спрашиваешь? — изумился Болдрини. — Разве у тебя есть что-то еще?..
Новая пауза.