Во имя Ишмаэля
Шрифт:
Справа, в луже, он увидел половину черепа, раздутую, распухшую, блестящую. Волосы были опалены и слиплись с кусочками кожи — почерневшая, пузырчатая масса, похожая на застывшую смолу. Монторси вспомнил мумию. Их заливал свет, из-за языков пламени вдалеке испарялся дождь повсюду вокруг, они стояли под горячим, лучистым куполом — признаком цивилизации, которая явилась на помощь слишком поздно, — чтобы засвидетельствовать признаки конца — и будущие смерти.
Они разделились.
Прямо перед собой, под старым густолистым деревом, он увидел тающий лед. Большой фрагмент крыла самолета был очень белым, на нем налипли комья грязи. Он лежал там, неподвижный — искусственная оцинкованная масса, явившаяся бог знает откуда, — на лужайке, которая покоилась в податливой тишине, прежде чем ее нарушили обломки, упавшие с неба. Небо было красноватым, набухшим, взвихренным. Не чувствовалось, что идет дождь. Деревья казались стрелами, выпущенными вверх с земли. Люди,
Два запаха — почти вонь: бензин и горелое мясо.
Вокруг трех офицеров неизвестно какого подразделения стояла, собравшись кольцом, группа репортеров-хроникеров. В центре, видимо, находился свидетель. Издалека видно было, как он спокойно рассказывает что-то, зонт его слегка раскачивался, мутно-зеленые сапоги вязли в грязи, лицо поглупело от холода. И он говорил, говорил, говорил… Монторси подошел поближе, оттеснив журналистов. Три офицера посмотрели на него, не говоря ни слова. Свидетель лепетал с раздражающим акцентом — на дурацком архаичном ломбардском диалекте. Возможно, идиот. Он видел, как все случилось. За тканью слов, слогов, букв трагедия разворачивалась снова, взяв реванш над временем: снова гремел взрыв, еще и еще, — взрыв, который невозможно понять, невозможно представить себе.
— Небо… было красное… оно горело, как огромный костер… искры сыпались повсюду… Самолет… Самолет загорелся, и обломки… они падали на поле, в воду, — говорил он.
Репортеры, склонившись над своими блокнотами, все записывали — все, что произошло на поле, в воде.
Чуть дальше — еще одна кучка людей. В центре — полицейские. Два репортера непрерывно записывали, и шел дождь, так же непрерывно шел дождь. В центре маленькой группы стояла старуха — еще одна свидетельница. Она кивала, указывала в небо тощим бледным морщинистым пальцем, поднятым вверх, в самый дождь. Широко раскрытые глаза лихорадочно блестели, почти в слезах, но голос — тот же самый идиотский лепет и ломбардский диалект крестьян — звучал твердо и сухо. На ней была бледно-зеленая шаль, теперь намокшая от воды. Было холодно. Монторси разобрал несколько слов — разрозненные обрывки:
— В небе — яркая вспышка… взрыв… искры падали вниз… они казались падающими звездами… маленькие кометы…
Полицейские кивали, журналисты записывали. Монторси развернулся и пошел обратно, под деревья.
Он одиноко бродил меж черных стволов густолиственных, увядших из-за дождя и этой катастрофы деревьев. Оглядывал ветви и землю, смотрел на пятна засохшей крови, жженой, жареной, отвердевшей. Остальные из отдела расследований тоже осматривали место происшествия, медленно передвигаясь с фонарями, несмотря на мощные фары, — повсюду вокруг, выискивая следы, пытаясь восстановить траекторию падения. Крестьянин и старуха все еще разговаривали с репортерами, полицейские ушли.
Кровь стала плотной, коричневатой из-за высокой температуры взрыва. Монторси прикоснулся к большому пятну. У него была консистенция пластилина. Палец не оставил на нем следов. Он посмотрел на подушечку своего пальца. Дождь, смочив сухую кровь, снова превратил ее в жидкость. Он увидел, как запекшаяся полоска растворяется на коже. Подумал о крови.
Поднял фонарь вверх, к ветвям, к листве, которая шумела от падающей воды. Теперь было очень холодно. Туман поднимался с полей к этому жидкому леску. Он посветил на листья рядом с пятнами крови (он насчитал их пять, довольно-таки широких). Ничего.На нижней стороне листьев, той, что ближе к земле, не было следов крови. В нем зажглась искристая нить интуиции, он вздрогнул. На первый ствол он не смог вскарабкаться. За второй сумел ухватиться ногами и приподняться. Схватился за ветку свободной рукой. Верхняя сторона листьев, та, что была повернута к небу, была испачкана кровью, загустевшей от жары.Он спустился, проверил третье дерево. Снова загустевшая кровь на верхней стороне листьев. Он сопоставил все это с пятнами крови на земле. Дерево за деревом: на каждом слепящий свет фонаря обнажал бронзовые пятна крови, высохшей во время взрыва. Кровь дождем пролилась с высоты.Они взорвались в воздухе, а не на земле. Он уже собирался позвать остальных, как вдруг ему в голову пришло новое соображение.
Он стал искать, один за другим, обломки самолета. Одно крыло осталось практически целым и, падая, разрубило два тонких дерева (видны были их зеленые раны, откуда капал сок), другие обломки являли собой жалкую картину: куски металла, облупившаяся краска. Он разыскал штурвал. На одном из деревьев, застряв между ветвями, висела спортивная куртка. Деревья были целыми. Не может быть, чтобы самолет упал. Он взорвался, еще не коснувшись земли. Если б он упал, не взорвавшись, перед тем, как разлететься на куски, он сокрушил бы деревья, сломал бы их, повалил на землю. Но деревья были целыми. Речь шла о взрыве на большой высоте.
Перед ним, в атмосфере отчаяния, в суете огней и слов, было место преступления.
Маура Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА
21:10
Юноша влюблен в прекрасную девушку, у которой, скажем, голубые глаза мечты. Эти глаза для него — не просто конкретная вещь, ибо они рождают в нем также чувство безграничной красоты, неистощимой доброты — они являются воплощением многочисленных желаний, более или менее смутных, — и то же самое относится к другим ее чертам. Быть с ней рядом — значит проникнуть во вселенную, полную обещаний, которые ее красота начинает осуществлять. Мужчина, не чувствующий идеальной красоты в девушке, которую любит, — это мужчина, не ведающий или забывший, что такое любовь.
Маура и Лука прибыли на вечеринку порознь. Комолли жила на улице Иллирико, за бульваром Аргонне. Необъяснимый аромат жасмина пробивался сквозь дождь, наполняя собой внутреннюю лестницу. Было темно. На лестничной клетке было открыто окно, и со двора доносились близкие шорохи. Капель. Трепет темных неподвижных деревьев, ставших как бы стеклянными от дождя. Вечер, его закоулки на окраине Милана. Запах жасмина прочно держался в воздухе. Ступени были низкие, гладкие, чисто вымытые. Оконное стекло протерто до блеска. Между стеклом и черной выщербленной железной рамой облезла штукатурка. Виднелась коричневая сухая стена. Огни переднего фасада освещали лестничную клетку с открытым окном, и морозный ветерок доносил уже не миланские ароматы — жасмин. И крольчатина. Под соусом. Маура подумала: «Кушанье террони. [10] Террони умеют готовить еду». В темноте она опиралась на перила. Металл оказался теплее, чем можно ожидать, как если б кто-то прикасался к нему до нее, к этому металлу, и нагрел его. Огни на лестнице были выключены. Этажом выше — закрытое окно, хотя зазор в штукатурке и мешал закрыть его полностью, и Маура ощутила на губах новое дуновение холода, душистое послание от жасмина с улицы, со двора. На четвертом этаже она остановилась.
10
Терроне ( ит.terrone) — так в Италии северяне называют южан. Слово происходит от «terra matta» — «сумасшедшая земля».
Постучала в первую дверь. Уже слышно было музыку, щебечущую болтовню, легкую атмосферу вечеринки. Внутри коллеги по лицею разговаривали, пили. Она устало подумала о Давиде. Маура уже слышала объявление по радио. Разбился самолет Хозяина Италии. Энрико Маттеи погиб, подлетая к Милану. Она подумала, что он там сейчас, Давид.
Судороги, сильные. День, проведенный с Лукой, немного успокоил их. Она позвонила в звонок.
Открыла Комолли. Они поцеловались. Обменялись дежурными приветствиями. Муж Комолли выглянул из гостиной в прихожую, опершись о косяк: одна рука в кармане, другой поправлял очки. Маура знала, что нравится ему. То, как он краснел, она всегда относила на счет своих чар. Веснушки, огромные голубые глаза с выражение расчетливой невинности, светлые губы, тонкие руки. «У тебя бедра матери», — говорил ей Давид. Она нравилась и знала это, и ей нравилось кокетничать с этим своим образом: вся светлая, белая кожа, благоухание сдержанного желания. Внутреннее бормотание, пущенное вспышкой против всего общества, чтоб потушить пустые огни собственной неуверенности. Тревога, которая пожирает день. Потрясающе, как ей удавалось отделить себя от себя самой — она наблюдала со стороны за тем, как ее невинная красота, маленький рост и незащищенность рождают в мужчинах нежность, вплоть до пароксизма желания. Она завоевывала этим других, она могла признаться себе в существовании некой магнетической волны, исходящей от нее. Казалось, от нее нет спасения. Никому. Аура, исходящая от ее пшенично-белой кожи, от дрожащей воды глаз, от волнистой массы волос, почти белых. И все же, хотя она и могла рассчитывать на это, когда она была одна — а она всегда, постоянно была одна — одна, наедине с собой, — ее красота не имела значения. Внутренний трепет, невозможность узнать, откуда происходят эти ее толчки и судороги, угнетали ее. С самого рождения. Она не знала, что делать с ребенком. Она уже обдумала это еще раз. С гинекологом разговаривать не станет. Поговорить ли с Лукой? Она считала, что ребенок пробудит ее от внутреннего оцепенения, хорошо ей известного, и это приводило ее в ужас. Мысль о припадкеприводила ее в ужас.
Муж Комолли пожал ей руку. Голоса из гостиной звучали так, будто хотели быть услышанными, они дрожали в порочном воздухе, на повышенных тонах. Они говорили о смерти Маттеи.
На минуту она заглянула в гостиную. Лука сидел там. Снова дрожь. Лука смотрел на нее. Она смотрела на него.
Здесь была Кри, еще одна коллега, преподаватель математики. Ее муж Луиджи, который трогал себя за подбородок. Здесь был Фабио, философия. Один, он неженат. И Луиза, философия, со своим мужем. Нино, кажется. Кажется, его звали Нино.