Во имя твое
Шрифт:
Послышались удары, хозяин выбивал клинья, запиравшие дверь. Дверь распахнулась, на пороге появилась фигура во рваном охотничьем кафтане и ночном колпаке.
– Заходите! – воскликнул хозяин. – Заходите все, сколько вас там есть! Заходите и берите всё, что найдёте! Забирайте четыре стены и меня заодно! Можете утащить в преисподнюю!
– Я один, – испуганно сказал Рено.
– Надо же? – удивился хозяин. – Этак он ещё и за ночлег заплатит. Заходи, что на дожде стоять.
Рено вошёл. Ему было страшно оставаться в одном доме с сумасшедшим, но бежать по тропинке между двумя рядами колючих кустов, подставив спину под этот взгляд и сталь, звеневшую за дверью,
Лесник запер дверь, глухие удары по дереву заставляли Рено вздрагивать.
– Вот, – сказал хозяин, появляясь в комнате, – в этом углу мох и сено, в том – сено и мох. Ложись, где нравится.
Сам он сел на чурбан посреди комнаты. Из-под обтрёпанных краёв кафтана торчали голые ноги, покрытые рыжим волосом.
– Штаны продал, – сообщил хозяин, – а кафтан никто не берёт. Боятся. Поймают бродягу в одежде королевского лесничего – повесят, не спросивши как зовут.
– С чего у тебя такая бедность? – не выдержал Рено. – Королевские угодья, лесник…
Хозяин захохотал. Он смеялся долго, со всхлипом, потом закашлялся.
– Лесник!.. – прохрипел он. – Лес-то бедный! Красного зверя нет, а где нет красного зверя, там держат в чёрном теле. И раньше платили кое-как, а теперь и вовсе забыли. Но я им – тоже! Гляди, брёвнами топлю! И вообще!.. Входи в лес, кто хочет! Руби! Трави! Стреляй! Я сам цельный день в лесу. И ничего… Ни одного дрозда не осталось. Пичужек жру.
– Ох, плохо! – выдохнул Рено.
– Плохо, – согласился лесник.
Он поник, стал вроде бы ниже ростом и словно обвис на своём чурбачке.
– Спать ложись, – сказал он тихо, сполз с чурбачка и улёгся на куче сена в углу.
Рено помолился перед деревянным распятием, приколоченным к стене, лёг в другом углу и тоже уснул.
Среди ночи Рено неожиданно проснулся. В доме стояла непроглядная, густая, бархатная темень. Не было видно абсолютно ничего, хотя Рено до боли широко раскрывал глаза, стараясь высмотреть, что его разбудило. Потом он понял. Это был шёпот. Неподалёку от Рено что-то бормотал прерывистый голос. Рено недвижно лежал, боясь зашуршать соломой, и слушал.
– Ты ведаешь, господи, – шептал невидимый лесник, – ты знал и тогда, а с тех пор легче не стало. Пресвятая богородица, дева чистая, перед твоим лицом все мои грехи, ни одного умалять не стану, грешен я и мерзок, но прошу, попусти и на этот раз, укрепи мою руку…
Рено лежал, замерев от безотчётного ужаса, напружинив мышцы, чтобы не выдать себя случайным движением.
Лесник встал. В темноте его шаги звучали неуверенно. Слышно было, как он ведёт рукой по стене, пробираясь вдоль неё. Он добрался до очага и начал дуть, отыскивая огонь. Рено слышал сопение, ощущал пресный запах горячей золы.
В очаге засветились пятна непогасших углей, догоравших под пеплом. Хозяин бросил на угли клок соломы, несколько веток, придвинул погасшие головни. Огонь, возродившись, осветил помещение. Рено прикрыл глаза, наблюдая из-под ресниц. Лесник вытащил из-за пазухи нож и шагнул к Рено.
Нож был длинный и широкий с волнистым голубоватым лезвием, на котором змеились отблески огня. Такими ножами доезжачие забивают раненую дичь. Рено сам не заметил, как широко раскрыл глаза.
Лесник встретил взгляд Рено, вздрогнул и попятился было, но тут же передумав, кинулся, занося руку с ножом. По счастью, Рено уже много ночей подряд надевал перед сном башмаки, чтобы не украли случайные попутчики. Удар окованного медью носка пришёлся леснику по пальцам: нож отлетел к дверям.
Лесник, ослабевший от голода, сопротивлялся
– Зачем ты хотел меня убить? – спросил Рено. – Ты же видишь, что у меня ничего нет, только куртка и башмаки. Неужели из-за башмаков можно погубить душу?
Леснику, наконец, удалось сесть.
– Мне не нужны твои башмаки, – часто шмыгая носом, сказал он, – мне нужен ты сам. Сто фунтов мяса, из которого можно сварить похлёбку с чесноком и тмином. Его можно засолить и есть, когда другие будут умирать с голоду. Не башмаки мне нужны, из-за них я души губить не стал бы. Я погубил её, когда понял, сколько мяса ходит вокруг…
– Я убью тебя, – сказал Рено, поднимая с пола нож.
– Нет! – живо воскликнул лесник. – Ты не можешь меня убить. Я обязательно должен дожить до хороших времён и разбогатеть. Иначе, кто закажет заупокойную мессу о тех пятерых, которые были до тебя?
Рено расширенными глазами глядел на человека, сидящего на полу, а тот говорил, с каким-то особым сладострастием вспоминая подробности:
– Первый-то год я неплохо прожил, охотился, с браконьеров поборы брал, да и деньжонки кое-какие оставались. А на второй меня скрутило. Барахло продал, проелся весь и начал помирать. Тут он мне и подвернулся. Я за дровами отправился, утро было раннее, снег уже сошёл, и по всему лесу капает. Я его издали углядел, он у самой дороги лозняк резал. По одежде вроде не мужик, а подмастерье или купчик из небогатых, голод-то всех прижал. Я его за ворот и хапнул – попался мол! Теперь на виселице покачаешься! И ничего-то у меня в мыслях такого не было, куском хлеба откупился бы, а он, дурак, на меня с ножом кинулся. Забыл, видно, что у меня топор в руках. Я его как жамкну! Всё лицо разрубил, словно по пустому месту топор прошёл, и ногу ещё надвое развалил, вдоль по ляжке. Он и упал. Ещё не умер, подёргивается тихонько, а я на ногу его смотрю, как там мясо кровью сочится, словно парная говядина. Поначалу я убежал, но потом вернулся. Он всё также лежит, только лицо лисицей объедено. Я его засолил и ел всю весну. Второго я не убивал. Это был скупщик. Он привёз хлеб и начал его продавать, только очень дорого. Мужики взбунтовались, караван разбили, а самого повесили посреди деревни. Я его ночью с виселицы украл. Мясо у него чёрное от крови было, но вкусное, очень жирное. Так я их всех одного за другим и съел. Последнего я связал сонного, потом разбудил и сказал, чтобы он помолился. Он сначала не хотел и всё звал на помощь. Только я сказал, что всё равно зарежу его, он тогда смирился и умер просветлённым., потому что сначала помолился. За этого человека меня совесть не мучает, но я всё равно обещал заказать заупокойную мессу о нём…
Рено выронил нож, бросился в сени и начал остервенело дёргать дверь. Он больше не мог слушать, как людоед печётся о душах пожираемых.
– Эй, прохожий! – звал из дома лесник. – Сначала развяжи меня! Ты слышишь? Я же не могу сам освободиться! Дева Мария обещала мне, что я исправлюсь, не смей идти против её воли!
Рено вышиб дверь и побежал по дорожке.
– Развяжи-и-и!.. – нёсся из дома вой.
Рено бежал, пока с маху не ударился о какое-то дерево и не упал оглушённый. Холод привёл его в себя. Рено сел, обеими руками сжимая разламывающуюся от боли голову.