Шрифт:
Глава первая
Константинополь. IV век н.э.
Римская империя на пороге крушения. 3 ноября 361 года внезапно скончался Констанций II. Последним из династии Флавиев остался тридцатилетний Юлиан, который ещё недавно с жадностью вдыхал напоенный свободой приморский воздух Афин, запоем читал труды античных философов, историков и поэтов, охотно посещал театральные постановки трагедий Эсхила и Софокла. Слушал выдающихся ораторов и учёных, тонких знатоков Гомера, Сократа, Платона и Аристотеля, всей сутью своей сознавая, как покидает душу навязанная ему с детства христианская вера, уступая место
Вступив 11 декабря в Константинополь законным правителем, Юлиан прежде всего устроил пышные торжественные похороны Констанцию, даже несмотря на совершённое им убийство его старшего брата Галла. А одним из первых его распоряжений на троне стал закон о веротерпимости – закон, который уравнивал в правах все религиозные культы, существовавшие на территории Римской империи, и ставил многочисленные языческие вероучения вровень с христианством, всего тридцать лет назад ставшим официальной религией. Тем не менее за это время большинство языческих храмов оказались разрушенными или пришли в совершенный упадок. Юлиан и раньше не скрывал своей приверженности многобожию, а теперь принялся открыто совершать жертвоприношения.
Глава вторая
Константинополь стоит на полуострове, образованном западным берегом Босфора. В жемчужной дымке пролива между Западом и Востоком странника встречает сверкающее море пурпурного камня с вьющимся горизонтом из множества куполов.
А также гигантские вытянутые кипарисы, белокаменные дома с барельефами, высокие желтоватые ступени, отражённые морем, ведущие к облакам.
Священный дворец императоров, заложенный Константином Великим между Ипподромом и Святой Софией, был выстроен из кирпича с полосами белоснежного мраморного камня, а все соединительные помещения дворца, притворы окон и дверей, колонны лотосовидной капители – из белого мрамора.
Вход во дворец вёл через Медные ворота прямиком в Золотую палату. А внутри неё, в самом центре, размещался лучезарный трон, который охраняли два грозных золотых льва.
На нём восседал в своём лиловом хитоне новоявленный император Флавий Клавдий Юлиан. Он был среднего роста, голова его была увенчана золотой диадемой, волосы очень гладкие, чёрные, густая, подстриженная клином борода, глаза яркие, полные пламени жизни и выдававшие тонкий ум, красиво искривлённые брови, прямой нос, а также несколько крупноватый рот, с отвисшей нижней губой. Напротив же сидел Аммиан Марцеллин – римский писатель, историк, а ещё преданный друг и сторонник императора.
– Мудрый Марцеллин, ответь мне честно… Что ты думаешь об эдикте, который я написал ещё в Лютеции? – обратился Юлиан к другу, хлопнув его по плечу.
Марцеллин был немногим его старше и действительно обладал незаурядным умом, а также служил в армии и участвовал в походах под командованием Юлиана. На его глазах происходило удивительное превращение из «книжного мальчика» в бесстрашного полководца. Вместе они громили германцев при Аргенторате в 357 году, и именно он облачил Юлиана в дедовский пурпур и провозгласил его Цезарем при ликовании всего войска.
– Довольно внушительно, мой август! Довольно внушительно! Однако…
– Что-то не так?! О, Великий Гелиос, я так и знал! – внезапно встав с трона и в возмущении воздев руки вверх, вскрикнул император. А затем, прикусив толстую нижнюю губу и присев на край трона, он скрестил руки на груди и начал нервно перебирать пальцами, озадаченно озирая полуосвещённую палату.
– Мне не хочется огорчать тебя, мой август… – тяжело вздохнув, произнёс Марцеллин, – но я сомневаюсь, что галилеяне это оценят. Поверь мне, они ни за что не откажутся от преимущества, данного им Константином…
– Да, ты прав, мой друг… ты прав! – вдруг перебил Юлиан и настойчиво продолжил, приложив два перста к виску. – Но я всё равно его издам… Клянусь Великим Гелиосом! – воскликнул он. – Как там обо мне говорят мои злопыхатели?! «Краснобайствующий прыщ»? «Обезьяна в пурпуре»? «Грек-любитель»? О, боги! Это ведь не моё дело.
– А ты принимаешь лекарство, которое тебе принёс Орибазий?
– Да, да, да… А где он?
– Не знаю, мой август… Должно быть, где-то в городе…
– Да… что-то мне не помогают эти его травы! Такая гадость, если честно…
– Верю, верю, мой император! И кошмары по-прежнему одолевают?
В ответ Юлиан только поморщился и утвердительно качнул головой.
Потом, спустя некоторое время после ухода Марцеллина, утомлённый император направился в свои покои, чтобы написать письмо Максиму Эфесскому:
Декабрь 361 г.
Максиму-философу
«Всё разом обступает меня и не даёт говорить – ни одна из моих мыслей не уступает дороги другой – назови это душевною болезнью или уж как тебе угодно. Но дадим сообразно со временем каждой из них свое место и возблагодарим всеблагих богов, которые пока дают мне возможность писать, а может, и позволят нам увидеть друг друга. Как только я стал императором (против своей воли, как знают боги – я тогда сделал это, насколько было можно, ясным), я предпринял поход на варваров, что заняло три месяца, а вернувшись к галльским берегам, внимательно следил и расспрашивал приходящих оттуда, не прибыл ли какой-нибудь философ или ученый, носящий потёртый плащ или хламиду. А когда я был у Бизентиона (сейчас этот городок только восстановлен, а раньше это был большой город, украшенный великолепными храмами, хорошо укреплённый стеной, а также и самим характером местности – ведь его окружает река Дубис, и это место подобно как бы выступающему в море каменистому утёсу, и, должен сказать, оно и самим птицам малодоступно, кроме тех мест, где берега окружающей его реки выступают вперёд), то вблизи этого города мне повстречался некий муж-киник в старом плаще и с палкой. Заметив его издалека, я подумал, что это не кто иной, как ты. И уже подойдя ближе, я решил, что, во всяком случае, он – от тебя. Но хотя этот муж оказался дружественным нам человеком, моих надежд он не оправдал. Вот какой сон мне пригрезился наяву. После этого я стал думать, что тебя, очень заинтересованного в моих делах, я не найду нигде за пределами Эллады. Пусть знает Зевс, пусть знает великий Гелиос, пусть знает могучая Афина, пусть знают все боги и богини, как, придя от галлов в Иллирик, я дрожал за тебя. Я спрашивал о тебе у богов. Не отваживаясь делать это сам (ведь сам я не мог ни видеть, ни слышать о том, что, как и можно было предполагать, происходит с тобой в это время), я поручал это другим. И боги ясно показали мне, что у тебя будут кое-какие неприятности, однако не сообщили ничего страшного и ничего такого, при чём могли бы осуществиться нечестивые замыслы.
Но ты видишь, что я прошёл мимо многих значительных событий, о которых тебе очень и очень стоит знать: как часто мы ощущали присутствие богов, каким образом мы избежали столь великою множества заговоров, причём никого не убили, ничьё имущество не отняли и арестовали только тех, кто попался с поличным. Наверное, нужно было не писать об этом, но рассказать, а впрочем, я думаю, что, так или иначе, ты узнаешь это с большой радостью. Мы открыто выполняем все религиозные обряды, и основная масса идущего со мной войска почитает богов. Мы на глазах у всех приносим в жертву быков. Многими гекатомбами мы воздаём за себя богам благодарность. Боги велят мне во всём, насколько возможно, соблюдать чистоту, и я усердно повинуюсь им. Говорят, что, если только мы не будем лениться, наши труды дадут большие плоды».
Глава третья
Максим Эфесский был видным деятелем позднего языческого неоплатонизма, «чудотворец». Жизнь его описана Евнапием. Максим оказал большое влияние на Юлиана, который, услышав в Пергаме о его чудесах, покинул Эдессия и отправился к нему в Эфес. Став августом, Юлиан настоящим письмом приглашает Максима во дворец, и тот приезжает, несмотря на дурные знамения, убоявшись которых не приехал его товарищ Хрисанфий. Во время своего путешествия ко двору Максим был окружён необычайным почётом, а когда он прибыл в Константинополь, император, узнав о его прибытии, прерывает заседание сената.