Водораздел
Шрифт:
Хуоти взял с воронца старое кантеле и стал бренчать на нем.
— Дай сюда, — прохрипел Срамппа-Самппа. — Это тебе не в колокол звонить, кхе-кхе…
Самппа умел играть на кантеле старинные народные мелодии. Видимо, и звонарем часовни он стал из любви к музыке. Даже теперь, в старости, он нередко брал в руки инструмент.
Хуоти подал старику кантеле.
А почто ты, дева, плачешь, ты о чем, краса, горюешь? —тихо запел Самппа, перебирая струны.
Иро, уже не раз слышавшая эту песню, сразу ответила:
Как же бедной, мне не плакать, как не горевать, несчастной, коли брат в краю далеком, на чужой земле воюет…Приходили на посиделки и замужние женщины, носившие сороку. И сейчас среди девчат, также с вязаньем в руках, сидела жена учителя — дочь Самппы Анни, вышедшая замуж за учителя перед самой войной. Мужа ее тоже недавно взяли на войну, и с тех пор Анни стала чаще бывать в родительском доме.
— А кому же это Иро такие нарядные рукавицы вяжет? — спросила Анни, когда Самппа положил кантеле обратно на воронец.
В Пирттиярви был такой обычай — своему избраннику девушка вязала узорные рукавицы или шила кисет, украшенный разноцветными лоскутками. Сама Анни тоже в свое время подарила учителю рукавицы.
— Наверно, для Хуоти, — предположил Ханнес, примеряя связанную Иро рукавицу. Рукавица была в запястье просторная и двойной вязки.
Хуоти ничего не сказал. Иро покраснела и, вырвав у Ханнеса рукавицу, предложила сыграть в короля.
— Давайте, — обрадовались девушки и отложили в сторону свое рукоделье.
Девушки и парни уселись в круг лицом друг к другу и начали считаться. Хуоти оказался королем.
— А что я должен делать? — спросил он.
Черноглазая Наталия сняла с головы свой старенький цветастый платок и положила на плечо Хуоти.
— Неси любовь, — сказала она.
Хуоти стал ходить по избе, держась рукой за уголок платка.
— Что несешь? — спросил Ханнес.
— Любовь, — ответил Хуоти.
— Кому?
— Иро, — ответил Хуоти словно назло Ханнесу, расстелил платок на полу и опустился на колени на край его. Иро стала на колени на другой край платка. Как положено было по правилам игры, они обнялись.
Посиделки продолжались до поздней ночи. Когда все игры переиграли, Хуоти попросил Срамппу-Самппу рассказать какую-нибудь сказку.
— Уж вам я сейчас расскажу, такую сказку услышите, что… — прохрипел старик, собираясь лечь спать.
Все поняли, что пора по домам, и начали расходиться.
Черно-синее небо было усыпано звездами, но от их мерцания на деревенской улице не становилось светлей. Хуоти взял Иро под руку. Иро ничего не сказала. Так молча они дошли до избы Хёкки-Хуотари.
— Пойдем к вам, — предложил Хуоти.
Семья Хёкки-Хуотари морозила тараканов, и жили они сейчас у Крикку-Карппы. Хуоти и Иро осторожно вошли в темную избу и уселись рядышком на лавку. В избе было так же холодно, как и на дворе. Вдруг Иро, словно испугавшись чего-то, придвинулась к Хуоти и схватила его за руку. Хуоти словно обожгло.
— Иро, — шепнул он.
— Что? — спросила Иро.
Но он ничего не сказал.
Только что на посиделках Хуоти был разговорчивым и не робел нисколько, а тут у него словно язык отнялся. Он только крепко сжал горячую руку девушки.
— Хуоти-и-и! — послышался с улицы тревожный крик.
Хуоти встрепенулся.
— От Иво письмо, Хуоти-и-и, — кричала мать.
Хуоти крепко, по-настоящему, не так, как при игре в короля, обнял Иро и радостный побежал домой.
Поздно вечером с погоста пришла почта и привезла письмо в дом Пульки-Поавилы. Прежде в деревне особенно и не скучали по почте, но когда началась война, ее ждали с нетерпением. Письмо читали сразу же, как только оно приходило, а потом перечитывали несколько раз. Доариэ читать не умела, поэтому, получив письмо, она сразу же побежала искать Хуоти. Не застав его у Срамппы-Самппы, стала кричать и звать его.
Возле красного окна горела длинная лучина, вставленная в щель стены так, что угольки с обгоревшего конца ее падали на стол. Мать взяла лучину в руку, чтобы посветить Хуоти.
Письмо было написано по-русски.
«…Я не знаю вас, но хорошо знал вашего сына Ивана Павловича и считаю своим долгом сообщить… — читал Хуоти, уже чувствуя, что случилось что-то страшное… — Вашего сына больше нет…»
Лучина выпала из рук Доариэ.
— Сыночек мой! — истошно вскрикнула она и бессильно опустилась на лавку.
Хуоти поспешно подобрал лучину с пола, воткнул ее в щель.
Доариэ, бледная как полотно, вся дрожала, шевелила губами, что-то силясь сказать. Хуоти утешал ее, как умел, потом дочитал письмо:
«…Он погиб 14 числа февраля месяца 1915 года под Вильно… Снаряд попал…»
Письмо было подписано:
«Боевой товарищ вашего сына солдат С. Голыванов».
— Голыванов, — повторил про себя Хуоти, словно стараясь запомнить эту фамилию.
Мать судорожно притянула его к себе и, бормоча что-то невнятное, стала гладить его волосы, щеки…
XII
Ласточки, как всегда, вернулись весной в родные края и с беззаботным щебетом носились над деревней. Две пары их устроили свои гнезда под обветшалой стрехой избы Пульки-Поавилы.
Не замечая веселого чириканья птиц, Доариэ водила запряженного в соху мерина, который за зиму очень ослабел. Хуоти шел за сохой.
— Куда, куда ты? — сердито крикнул он, когда конь сошел с борозды.
Мать вздрогнула и молча вернула на борозду коня, которого она сама, задумавшись, повела в сторону. Исчезла та бодрость, что была у Доариэ раньше. В последнее время она стала молчаливой и такой забывчивой — посуда то и дело валится у нее из рук, а то возьмет и оставит гореть лучину, воткнутую в щель стены, а сама убежит куда-нибудь и займется другим делом. А временами начинает рассуждать о приближении конца света.