Водораздел
Шрифт:
Микки успел уже развязать котомку отца и вытащить из нее жестяную кружку и пару грязного белья.
— Вшей-то! — разочарованно сморщил он нос.
— Оставь, — прикрикнула на него мать, бросив грязное белье под лавку.
Без гостинцев вернулся домой Пулька-Поавила.
Заключенные, работавшие на строительстве моста через Онду, жили в битком набитых, холодных и сырых бараках, окруженных колючей проволокой.
Незадолго до окончания срока Поавила заболел цингой и попал в лазарет. Много недель провалялся он в этом лазарете, который и на больницу-то не был похож. Даже врачей не было — только фельдшера из военнопленных немцев и австрийцев. Люди мерли как мухи. Чуть оправившись, Поавила ушел из этого гнездовья смерти и нанялся землекопом на Онду. Но после болезни он так ослаб, что не мог заработать даже на хлеб. Вскоре он взял расчет и, забросив за плечи мешок, в котором была пара белья да помятая жестяная кружка, отправился домой. И вот, наконец, он дома…
Поспел самовар. Все сели за стол. Насто забралась на колени к отцу. Доариэ взяла кружку, которую принес Поавила.
— А получше кружки там не нашлось? — сказала она, рассматривая вмятины.
— Эта кружка дорога мне как память об одном человеке, — сказал Поавила, осторожно опустив дочь на пол.
Он взял в руки кружку и рассказал жене о прежнем ее владельце.
Вместе с ним в одной камере в кемской тюрьме сидел один русский, сосланный за что-то в Карелию. Фамилии своей он почему-то Поавиле не назвал, хотя они несколько недель пили кипяток из одного поржавевшего жестяного чайника.
— Зови меня Михаилом Андреевичем, — сказал русский Поавиле.
Сначала разговаривать им было трудно, потому что Поавила плохо знал русский, но потом научились довольно хорошо понимать друг друга.
Узнав, за что Поавила оказался в тюрьме, Михаил Андреевич сказал:
— Вашего Хилиппу надо было посадить, а не тебя. Ведь это он подбил тебя на взлом амбара. Все они такие, эти живодеры. Надо было выломать дверь амбара самого Хилиппы.
— Теперь уж не взломаешь, — вздохнул Поавила, сожалея, что не выломал тогда двери амбара Малахвиэнена.
— Ничего, еще не поздно, — утешал Михаил Андреевич. — Ох, Павел Кондратьевич. Понимать надо… Если бы ты взломал тогда дверь амбара Хилиппы, тебя бы, брат, годков на десять упекли бы в Сибирь. Царь-то за кого? За купцов, за хозяев лесопилок, за богатых… Так что впредь будь умнее и не позволяй всяким живодерам водить себя за нос. Скоро уж их время кончится!
Поавила с удивлением слушал рассуждения Михаила Андреевича.
— А все-таки, кто ты? — спросил он однажды со смешанным чувством уважения и робости. — Уж не судья ли?
— Угадал! — засмеялся Михаил Андреевич, потом с сердитым видом добавил: — Да, я судья всем нечестным судьям. — Помолчав, он показал свои мозолистые, темные от въевшегося в кожу машинного масла руки: — Я всего лишь рабочий, если хочешь знать. Питерский рабочий, токарь.
Их беседу прервали: в железной двери камеры загремели тяжелые ключи. Михаила Андреевича увели, и в камеру он больше не вернулся. От часового Поавила потом узнал, что его отправили на фронт. Даже не верилось — из тюрьмы и на фронт! В камере осталась лишь жестяная кружка Михаила Андреевича. Поавила взял ее с собой, когда его отправили на строительство моста через Онду.
— Вот это был мужик что надо… — заключил Поавила свой рассказ.
Прибежал Хёкка-Хуотари, первый узнав о возвращении соседа. Ему не терпелось послушать новости.
— Ну что там, на Мурманке, слышно? — спросил он, поздоровавшись с Поавилой за руку, и тут же протянул свой кисет. Угощал он самосадом — настоящей махорки уже давно не было — с каким-то подобострастием, видимо чувствуя себя виноватым перед соседом в том, что он, Хуотари, тогда у амбара вовремя смылся.
— Да ничего особенного, — уклончиво ответил Поавила. — Но в скором времени будет слышно…
Хёкка-Хуотари открыл рот, собираясь что-то спросить, но Поавила продолжал, расправив согнутую спину:
— Всякие партии там появились. Одних называют буржуями, других — большевиками.
Крикку-Карппа тоже рассказывал Хёкке-Хуотари об этих партиях.
— А ты в какой партии? — спросил он, хитро прищурясь.
Пулька-Поавила стряхнул пепел с цигарки, подумал и потом твердо сказал:
— Кто на Мурманке хлеб свой добывает, тот знает, в какой партии ему быть…
ВОДОРАЗДЕЛ
Книга вторая
I
— А-вой-вой, — причитала Доариэ, прильнув к окошку, выходившему на озеро. — Отец небесный, подсоби веслу, помоги гребцу.
На открытом озере беспомощно, как щепка, качалась лодка, то взлетая на пенистом гребне высокой волны, то надолго исчезая из виду. Тяжелые черные тучи плыли низко над водой. Иссиня-черный простор озера был сплошь покрыт пеной. Утром, когда Поавила и Хуоти поехали за озерной глиной для потрескавшегося пода печи, по озеру ходили лишь легкие волны, теперь же оно шумело и кипело, словно озябший водяной вдруг разбушевался и взбаламутил его до самого дна.
Торопливо одевшись, Доариэ побежала на лодочный берег. «Все это его гордыня…» — бранила она мужа.
Когда Доариэ спустилась к причалам, лодки нигде не было видно. Минуту-другую она всматривалась в озеро, ожидая, что лодка вот-вот появится. Но лодка не появлялась… В страхе Доариэ бросилась бежать к Весанниеми, ветки ив хлестали по лицу, в ушах гудел прибой, ветер рвал с головы цветастый платок. Выбежав на мыс, она облегченно вздохнула: Поавила и Хуоти пристали на другой стороне мыса и тянули лодку на берег на пустовавшем уже давно учителевом причале.
— Лужица так себе, а как разойдется, так и портки промочит, — говорил Поавила сыну.
Запыхавшаяся Доариэ подбежала к ним, без конца повторяя:
— Слава тебе, господи… Слава тебе, господи…
— Ишь, как на водоразделе плещет… — продолжал Поавила, мрачно глядя на волны, которые только что едва не поглотили их.
Хуоти, насквозь промокший и посиневший от холода, тоже смотрел на разбушевавшееся озеро. Ему представлялось, что водораздел находится где-то высоко над остальной землей. А ведь озеро на самом гребне водораздела. Поэтому здесь и ветер всегда такой сильный, и если бы не было впереди леса, то, наверно, отсюда было бы видно очень далеко, весь мир был бы как на ладони.