Водоворот чужих желаний
Шрифт:
— Я ее спрятала, — сказала Маша, обнимая мужа и нежно прикасаясь губами к его шее. — Нужно искать совсем в другом месте.
— Нечего меня соблазнять. Признавайся, откуда животное?
— Ну… понимаешь… — начала фантазировать Маша, — иду я по улице, вижу — сугроб. А под сугробом кто-то скулит. Я его разрыла — а там собачка. Серьезно, просто подобрала на улице. Ты видел, какая там ужасная погода? Она, наверное, потерялась…
— Ага. Потерялась. И шлейка рядом с ней потерялась. И имя на бумажке было написано. Как, ты сказала, ее зовут?
— Антуанетта. — Маша сделала попытку
— Если бы я узнал, что ты сама назвала какое-то животное именем Антуанетта, я бы с тобой развелся. Ни одна собака не заслуживает такого глумления. Не возводи на себя напраслину, ты не могла этого сделать.
— Ладно, — сдалась Маша. — Пусти меня в ванную! Я руки вымою и все честно тебе расскажу.
— Не забывай, что я бывший опер! — крикнул ей вслед Бабкин. — Попробуешь врать, я тебя тут же расколю.
Десять минут спустя Сергей внимательно слушал жену, уплетавшую блинчики и пересказывавшую скупое Катино повествование.
— Она меня растрогала, — призналась Маша. — Совсем молодая девочка, не больше двадцати лет. Напомнила мне Юльку Разумовскую, которая жила со мной в одном доме в соседнем подъезде. Я тебе о ней не рассказывала?
— Нет. Расскажи.
— Внешне они совершенно не похожи. Эта — темноволосая, кареглазая, улыбчивая. А Юлька была белокожая, с золотистыми волосами и голубыми глазами — ангельского такого вида девочка. Тогда мне было лет четырнадцать, а ей на год больше. Папаша у нее был законченный алкоголик, от него жена сбежала к другому мужику. А дочь оставила.
— Алкоголику?
— Угу. Дай варенье, пожалуйста. Когда она сбегала, дядя Женя был, наверное, тихим алкоголиком. А со временем стал буйным и злобным. По вечерам возвращался с работы, обычно уже навеселе, и дома доходил до нужной кондиции.
— А дочь?
— А дочь за ним ухаживала, убирала, еду готовила. Представляешь, я в четырнадцать лет только бутерброд с сыром могла сделать, а на ней все хозяйство было. А он на нее кричал — соседи слышали — и ругался матом. Табуретки бросал в стену. Пару раз даже милицию вызывали, но почему-то ничем это дело не закончилось. Еще и Юлька его выгораживала, как могла.
— Почему?
— Она нам говорила, что папа болеет. Мол, когда человек болеет, с него спрос другой. И пока он в таком состоянии, она его оставить не может. Хотя ей было куда уехать от папаши — на другом конце города жили ее бабушка с дедушкой по материнской линии. Юлька рассказывала, что бабушка не раз предлагала ей переехать, но она каждый раз отказывалась. Не могла отца оставить — была уверена, что тот без нее окончательно сопьется. Она вообще очень по-взрослому рассуждала. К чему я тебе про Юльку начала рассказывать? Ах, да. Эта девушка, Катя, чем-то на нее похожа — то ли выражением лица, то ли своей открытостью и при том постоянной боязнью всех вокруг обременить собственной персоной… И еще — скрытностью. Юлька всегда от всех пыталась таиться, ничего не рассказывала, хотя и так все соседи в доме знали, когда дядя Женя на нее орал и ругался. А она делала вид, будто все в порядке.
В кухню забежал Бублик, сунулся
— И чем все закончилось? — спросил Сергей.
Маша помолчала, негромко постукивая чайной ложечкой по краю баночки с вареньем.
— В конце концов он ее избил, — наконец негромко сказала она, не глядя на мужа. — Сильно. Из больницы ее забрала бабушка, и больше я о Юльке ничего не знаю. И что сталось с ее папашей — тоже, потому что мы скоро переехали из того района. Поэтому я не могла не помочь этой девочке… Кате… понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Бабкин: он и в самом деле понимал. — Ладно. Только скажи мне, куда мы денем терьериху?
— Тетушка хотела второго в пару своему Бублику? Хотела. Вот и прекрасный случай, если Катя не придумает, куда ей пристроить собачку. Но я отчего-то думаю, что у нее хватает проблем и без того, чтобы искать хороших хозяев чужой псине.
Ночью Сергей встал, попил воды, вернулся в комнату. Маша спала, уткнувшись лицом в его подушку. На кресле возле кровати лежали два терьера, свернувшись в клубки. Один из них сопел, но Бабкин не разобрал, какой именно. Он присел на кровать и провел рукой по рыжим пушистым волосам Маши.
— Я тебя люблю, — стесняясь самого себя и своих слов, сказал он спящей жене. — Можешь еще хоть десяток таких же принести. Я все равно тебя люблю.
Кто-то из собак прерывисто вздохнул, и Сергей рассмеялся в темноте.
Глава 8
Пашка толкнул скрипящую калитку, вошел во двор, по которому бродили сонные грязно-белые куры.
— Марья Авдотьевна! Вы где?
Старуха вышла из-за дома, прищуриваясь.
— Да это никак Паша пожаловал? Точно, он! Ай, голубчик, дай расцелую тебя!
Буравин покорно дождался, пока бабка обмусолит его со всех сторон.
— Марья Авдотьевна, я ненадолго. Вот, мамка просила передать. — Он протянул лекарство, привезенное теткой из города.
— Спасибо, Пашенька, спасибо! Ты понимаешь, спина болит — сил никаких нет! И настои делала, и припарки — ничего не помогает! Проходи, проходи, обедать будем.
Продолжая причитать о своих болячках, Марья Авдотьевна затащила парня в дом. Пашка поначалу отпирался для виду, потом согласился — есть и в самом деле хотелось. И не зря же он в Кудряшово тащился за пять километров!
— Красавец ты, Пашенька, красавец! — приговаривала старуха, накрывая на стол и поглядывая на высокого голубоглазого парня. — А загорел-то дочерна!
Пока он уплетал окрошку, Марья Авдотьевна с гордостью рассказала, что кудряшовскую церковь, в которой последние годы был склад, собрались реставрировать.
— Церковь-то, оказывается, какая-то особенная! Ее из самой Москвы человек приехал смотреть. Будет указания давать, что да как делать. У меня остановился. Я как сказала, что нарисовать ее могу, так он и загорелся — нарисуйте, Марья Авдотьевна, да расскажите! Вот, вечером художествами займусь. — Она довольно рассмеялась. — Рассказывай, что новенького у вас?