Воды Экса
Шрифт:
Уверен, что я проспал бы тридцать шесть часов подряд, как Бальма, если бы меня не разбудил громкий шум. Я открыл глаза, было темно; я подошел к окну и увидел, что все население Экса высыпало на площадь; все говорили разом, вырывали друг у друга зрительные трубы и задирали голову, рискуя свихнуть себе шею. Я решил, что произошло лунное затмение.
Я поспешно оделся, чтобы не пропустить интересного зрелища, и спустился вниз, вооружившись подзорной трубой.
Красноватые отблески озаряли ночь, небо, казалось, было в огне, Дан-дю-Ша пылала.
Тут кто-то коснулся моей руки; я обернулся и заметил
Я перевел взгляд на младшую сестру Везувия: это был, правда, второстепенный, но премилый вулкан.
Ночной пожар в горах одно из самых великолепных зрелищ, какое можно увидеть. Пламя свободно разгуливает по лесу, словно гидра протягивает во все стороны свои огненные головы, подползает к попавшемуся на его дороге дереву, взбирается вверх по стволу, лижет своими сверкающими языками листья, султаном взвивается над верхушкой, спускается вниз по веткам и зажигает их одну за другой, словно ветви тиса на народном гулянье. Вот представление, которое наши короли не могут дать на своих празднествах, хотя оно поистине прекрасно! Затем, когда охваченное пламенем дерево сбрасывает с себя огненные листья, а налетевший ветер разносит их сверкающим дождем, когда каждая искра, падая на землю, порождает новый очаг пожара, когда эти очаги ширятся, сближаются и, слившись, образуют море огня, когда весь лес полыхает и каждое дерево окрашивает в соответствии со своей породой объявшее его пламя и придает ему собственную форму, когда почерневшие камни срываются с высоты и катятся вниз, все круша на своем пути, когда огонь свистит, как ветер, а ветер ревет, как ураган, — что за волшебная, ни с чем не сравнимая картина развертывается тогда перед глазами. Нерон, поджегший Рим, понимал толк в наслаждении.
От восторженного созерцания пожара меня отвлек стук колес: по площади ехала карета под конвоем четверых королевских карабинеров. Я узнал экипаж наших руджьери: разоблаченные проводниками и начальником почты, они были задержаны жандармами Карла-Альберта, так и не успев добраться до савойской границы. Обоим грозила тюрьма, но мы дружно встали на их защиту. Наконец благодаря нашему поручительству и данному ими слову не покидать Экса друзья были освобождены, что позволило им полюбоваться пожаром, который им предстояло оплатить.
Пожар продолжался три дня.
На четвертый день его виновникам был вручен счет на тридцать семь тысяч пятьсот франков. Они нашли, что плата слишком высока за несколько арпанов дрянного леса, к тому же непригодного для эксплуатации из-за своего местоположения; они написали нашему послу в Турине, прося его добиться хоть небольшого сокращения этой суммы. Посол проявил такое хитроумие, что неделю спустя требование о возмещении убытков было сведено к семистам восьмидесяти франкам.
По уплате этой суммы обоим друзьям разрешалось покинуть Экс; они выложили деньги, получили расписку и тут же уехали, опасаясь, как бы на следующий день им не предъявили дополнительного счета.
Я утаил имена
Неделя, прошедшая после их отъезда, не принесла ничего нового, кроме отвратительного концерта, данного «лучшим» контральто Комической оперы и «лучшим» баритоном бывшей королевской гвардии, и переезда немца, который занял в отеле номер по соседству со мной; до сего времени он жил в доме рядом с логовищем змей и в одно прекрасное утро обнаружил в своем ботинке гадюку.
Ввиду того что поездки на ослах надоедают, даже если вылетаешь из седла не больше двух-трех раз, что игра в карты не кажется занимательной тому, кто не радуется выигрышу и не горюет о проигрыше, что я уже осмотрел все достопримечательности Экса и его окрестностей и, наконец, ввиду того что нам угрожал второй концерт «лучшего» контральто и «лучшего» баритона, я решил отказаться от этой идиотской жизни и посетить большой картезианский монастырь, находившийся, если не ошибаюсь, в десяти — двенадцати лье от Экса. Затем я намеревался вернуться в Женеву, а оттуда продолжать путешествие по Альпам через Оберланд. Итак, я приготовился к отъезду, нанял экипаж из обычного расчета десять франков в день и 10 сентября утром зашел проститься с немцем, моим соседом; он предложил мне выкурить с ним сигару и выпить стакан пива — любезность, которую, по-моему, он еще никому не оказывал.
В то время, как мы пили пиво и, облокотившись на столик, посылали друг другу в лицо клубы дыма, слуга доложил, что карета подана; немец встал, проводил меня до двери и только у ее порога спросил:
— Куда ви едите?
Я объяснил ему.
— Ха, ха, — продолжал он, — ви увидите монахоф, они шудные люди.
— Почему чудные?
— Да, да, они едят в шернилницах и спьят в шкапах.
— Что это значит, черт возьми?
— Увидите.
Он пожал мне руку, пожелал счастливого пути и захлопнул дверь своего номера. Я так и не добился от него никаких разъяснений.
Я зашел проститься с Жакото и выпить у него чашку шоколада. Хотя я не так уж много заказывал в кафе, где он работал, Жакото преисполнился ко мне уважением, ибо я сказал ему, что пишу книги; узнав, что я уезжаю, он спросил, не напишу ли я чего-нибудь о водах Экса. Я ответил, что это маловероятно хотя и возможно. Тогда он попросил меня упомянуть о кафе, где он был старшим официантом, что, несомненно, принесет большую пользу его хозяину; я не только дал ему такое обещание, но и обязался в меру своих сил прославить лично его, Жакото. Бедный малый даже побледнел при мысли, что его имя будет напечатано когда-нибудь в книге.
Общество, которое я оставил в Эксе, представляло собой диковинную смесь различных социальных слоев и политических убеждений. В большинстве была потомственная аристократия, преследуемая и понемногу вытесняемая аристократией финансовой, которая идет ей на смену, — так на скошенном поле прорастает новая трава. Словом, карлисты выделялись своей многочисленностью.
Сразу за ними шла партия собственников, состоящая из богатых парижских купцов, лионских негоциантов и владельцев металлургических заводов Дофине. Все эти славные люди чувствовали себя весьма несчастными, не получая в Савойе «Конститюсьоннеля"*.