Воды любви (сборник)
Шрифт:
тавром наилучших институтов, и они прячутся в замшелой мглистой земле
выползая только по весне
чтобы прогреть свои лишенные кровеносных сетей тела
и заблуждений – души
они часто снятся мне в самых кошмарных снах, когда я лежу с открытыми глазами
под орехом во дворе дома моей умершей бабушки
не спи под орехом, говорит она сердито, дурные мысли в голову полезут
мне нечего терять, смеюсь я в ответ
а теперь следите за указкой – куда она ползет,
правильно, снова о женщинах
я предпочитал брюнеток, потому что у них хоть сразу видно – есть усы или нет
с блондинками вечно морока
соблазнишь,
конечно, и с брюнетками ты не застрахован на все сто
помню, с одной целовался, а у нее верхняя губа была бритая
клянусь рукой Бога
с рыжими вообще все не до конца понятно
мне кажется каждая рыжая женщина в глубине души —
ненавистное Солнце
но я терплю и рыжих женщин
конечно, ради подсолнухов
моя жена этого не понимает, и говорит, что я неразборчив
во всем: в еде, в книгах, в женщинах
еще говорит, что я удивительно всеяден
и мол, поэтому, я – следующая ступень эволюции,
потому что люди
стали людьми
потому что были
среди обезьян
единственные всеядные:
обезьяны, жравшие только растения, обрекали себя на гибель зимой
когда растения вяли и умирали, а
обезьяны, пристрастившиеся к мясу,
рисковали сдохнуть от голода, если дичь не ловили
и только всеядные выжили – могли и так, и так
что называется, повернись к лесу передом, ко мне задом
ну, или по-другому: наш пострел везде поспел
Хомо Сапиенс все успел
но эволюция-то продолжается, говорит жена
сердито рассматривая рыжий волос на моем плече,
и теперь должны выжить лучшие из лучших, – те,
кто всеяден не только в прямом, но и в переносном смысле
всеядные пожиратели не только пищи, но и нематериального
так говорит жена
много чего она еще говорит —
что взять с шатенки
…прочитав, я понял вдруг, что волнуюсь. Сердце билось очень часто.
Витя Цой встал и начал мне аплодировать.
– Ну, как, – сказал я.
– Гениально, Володя, – сказал он.
Потом добавил:
– А сейчас сбацай роман про цыган и вино, а? – сказал он.
…когда мы нажрались окончательно, Витя отрубился прямо за столиком. Я смотрел на его черную шевелюру, нисколько не поредевшую за эти годы. На набитые руки каратиста. На джинсы-варенки. Мне казалось, что я снова оказался в детстве и, глядя на черное, непроницаемое небо Заполярья полярной ночи, слышу песни про пастуха и звезду. Мне даже слышалось потрескивание магнитофона «Дагестан»… А ведь именно с Цоя и «Битлз» я стал слушать современную музыку, понял вдруг я. Не самое лучшее начало, но… Многим повезло еще меньше, вспомнил я песню «Леди ин ред». Интересно, в какой закусочной Вены подрабатывает Ленон? Наверняка, он куда счастливее Маккартни. Вот кому не повезло. Ведь бедного дурачка заставили отрабатывать до самой смерти, подумал я. Горе ты мое, туман, подумал я. Не печалься, гляди веселей, подумал я. Встал, оглядел кафе, полное заснувших пьяных корейцев. На желтой плитке они выглядели как черные мухи на липкой ленте. Сунул в печь салфетку. Поджег от нее занавески. Бросил пару горящих скатертей на пол. Открыл бутылку виски и стал было разбрызгивать, но потом пожалел, и закрыл бутылку. Вышел, запер дверь на ключ. Бросил его в урну. Ушел.
…у себя в аппартаментах открыл окна, и стал любоваться на пожар и то, как его тушили. Настроил на ноут-буке радио. Заиграла музыка. Это был Бетховен.
Я закрыл окно, открыл бутылку, и сделал громче.
Самый темный час – перед рассветом
– Сколько еще ты будешь притворяться, Иоганн? – сказал Вальтер.
– Ты это о чем, Вальтер, – сказал Иоганн.
Лениво потянулся, зевнул. Подвигал лопатками, а рукой за спиной незаметно потянул пистолет из-за пояса.
– Ну как же, ты только и делаешь, что долбишь о морали эсэсовца, – сказал Вальтер.
– А сам постоянно бегаешь к местным девкам, – сказал он.
Хохотом Иоганн скрыл щелчок предохранителя. Толкнул пистолет поглубже за пояс. Наклонился вперед, и налил. Поднял рюмку.
– Бабы везде бабы, – сказал он.
– Если, конечно, они нужны тебе как бабы, – сказал он.
…выходя из избы Вальтера, Иоганн отлил прямо с крыльца, одобрительно посмеиваясь диким выкрикам из освещенных окон. У ворот чернела фигура охранника с автоматом. У ворот, Иоганн со всей силы метнул к горлу тупого верзилы руку с ножом. Когда вечер закончится – а случится это под утро – кровь уже почернеет и застынет, а лицо солдата под каской оцепенеет. Свалят все на партизан. Тех самых, которых еще нет в этой прибалтийской глуши, и которых еще предстоит организовать ему. Советскому разведчику Имя Фамилия, чьи имя и фамилия так засекречены, что он даже про себя их не произносит. Которых нет. А кто есть? Иоганн Мюллер, молодой, подающий надежды офицер СС, прошедший все круги отбора подозрительных владык мира, черных рыцарей третьего рейха. Мюллер, Мюллер, Мюллер, сказал себе разведчик, оглядываясь на избу, где кутили сослуживцы, и вытирая нож о мундир зарезанного им фашиста. Сунул нож в голенище сапога. Пошел домой.
…там, в душной избе, чьи хозяева – простые латышские крестьяне, – смотрели на него волком, (и как дороги они были ему этим!) господин Иоганн Мюллер прошел в свою комнату. Снял лайковые перчатки, бряцнул орденами за доблестную службу Рейху. Снял сапоги, зацепив голенище одного за подметку другого, а со вторым справившись руками. Закрыл комнату, гавкнув, и отправляя всю семью хозяев в соседний домишко, который они как летнюю кухню строили. Как ему хотелось не то, чтобы оставить их ночевать в доме, а даже и уступить им свою пуховую перину! Но не мог, не мог… Странно посмотрели бы на офицера СС его сослуживцы, отнесись он по-человечески к хозяевам дома, куда определяли гитлеровцев на постой. С камнем в сердце стал слушать, как собираются они – старик, его жена, да их невестка, молодая советская крестьянка с пышной грудью, полными ногами и станом, и лицом, полным презрения к захватчикам – ночевать в дощатый сарайчик. Зато и с какой радостью слышал он родные, советские голоса, говорившие по-латышски. Так латышские крестьяне часто делали, чтобы захватчики и их прислужники из числа советских коллаборационистов не поняли, о чем они говорят.
– Исгидас масгидас бысгидас, – бормотал старик с сильным акцентом, вдевая руки в кургузое пальто.
– Наверное, он говорит, ишь, офицерик, опять всю ночь шнапс пить будет, – думал не знавший латышского языка Иоганн с теплотой.
– Аргидас, мытгидас, бугдидас, – отвечала старуха-мать.
– Наверное, она ему говорит, ничего, ничего старый, потерпим, ужо вернется наша, советская власть, – думал радостно Иоганн.
И даже воображал себе, что старуха эта – активная сотрудница партячейки недавно созданного на земле советской Латвии колхоза.