Воды любви (сборник)
Шрифт:
Вился веревкой, на которой пролетариат овощной, наконец, вздернул всех этих Анансов, крутился юлой, прыгал волчком. Напугал Помидориху глупую до смерти, которая Томатиков к себе прижимала, бледная все, как будто на зимний посол пойти решила. Нет, никакого посолу вам не положено, знала Редисочка, начищая винтовку свою, да глядя мрачно на Помидориху со щенками. Словно собака с пометом, в будки жалась, пока наши усадьбу громили. Еще Редисочку все просила, умора, ну, чисто умора.
– Барышня, вы же сама мать, будущая, –
– Я Вас прошу, ну хоть если не меня, так их, их – говорила она.
Выталкивала растерянно томатиков за ограду, шептала растерянно, пока Редисочка ей с размаху штыком в бок, а потом проковырнула. Запахло кровью. Там и ребята разошлись. Постреляли щенков. Помидориха выла, плакала. Чиполлино ей, смеху ради, юбку задрал, кум Тыква сзади пристроился. А Редисочка на щенков поссала. Вот когда поссала, то и Помидориха плакать перестала, распрямилась – даром, что лежа, – и умерла, наконец, без жалоб. Как настоящий классовый враг. Потемнела кроваь на дворе, с пылью да грязью смешалась. Подожгли ребята усадьбу. Тут и Чесночок подошел. Сказал:
– Я, товарищи, буду жаловаться – сказал он.
– На антиреволюционные действия, – сказал он.
– Кровопийц жалеешь, – сказал Чиполлино.
– Ну-ну, очкастый, – сказал он.
– Да нет, товарищ, я… я понимаю, что выхода… – сказал Чесночок, щурясь, очки в руках теребя.
– Что это, как бы ужасно, но… – сказал он.
– Товарищ, я имею сказать за усадьбу, – сказал он.
– Это порча имущества, которое могло бы быть использовано, – сказал он.
– Новым, революционным урожаем молодежи, – сказал он.
– Кошерных овощей и фруктов, не загрязненных, – сказал он.
– Бациллой прошлого, – сказал он.
– Ведь как учил нас товариш Имбирь, – сказал он.
Тут у Чипполино снова приступ начался. Завыл, заплакал. Закричал.
– Суууууука, суууука, – кричал он.
– Ты мне Имбирем в лицо тычешь?! – кричал он.
– Да я все статьи его в «Искре» читал! – кричал он.
– Я за него все свои фитонциды до капли выжму! – кричал он.
– А ты, – кричал он.
– Дрянь очкастая, мне в лицо Имбирем тычешь?! – кричал он.
– Да я за него в салат лягу! – кричал он.
Тер очки смущенно Чесночок. Командование его к отряду комиссаром приставило. Чтоб не было революционного разложения, глодавшего части повстанческой красно-овощной армии, как тля поганая. Очкарик был неплохой, толстоватый, одышливый, с желтизной – говорил, что не так хранили при старом режиме, – и все черкал что-то в блокнотиках. Робея и смущаясь, признался Редисочке, что писателем хочет стать. Псевдоним себе даже выбрал звучный. «Бабель». Произнес он его, когда с Редисочкой на завалинке курили, ночью. Не спалось Редисочке. А тут и очкастый, курит.
– Псевдоним даже выбрал, – сказал Чесночок, смущенно.
– Какой? – сказала Редисочка, затянувшись аж до рвоты, как полагается роковой женщине.
– Бабель, – сказал Чесночок.
– Ёбсель, – сказала Редисочка.
Рассмеялась хриплым голосом. Взмахнула черной гривой, осыпав вшой – второй месяц не мылись, все в походах, усмиряли тупых, рабски покорных Картофелей средней полосы, что не хотели революционную армию кормить, – встала.
Куда Вы, – сказал Чесночок, встав.
– Ты мне не выкай, вша интеллигентская, – сказала Редисочка.
– Я к вам.. ты… ты товарищ прости, – сказал Чесночок.
– Но я знаю, ты гимназистка, – сказал он.
– Из приличной семьи, – сказал он.
– Я… Вы… ты… – сказал, замявшись.
Стал вдруг неловко лапать Редисочку, сорвал косынку с плеч нечаянно, тыкался очками, словно щен слепой. Лысина, потная, к Редисочке клонилась. От жалости, сердце вдруг заполонившей, Редисочка не отталкивала. Но не отвечала, губы сомкнутыми держала. А вот ноги раздвинула, легла. Чиполлино все равно последние пару дней словно с цепи сорвался, все плакал, кричал, да перья на себе рвал. Да и с Земляничкой все чаще в кусты уходил, по грибы да ягоды. Редисочка эту Земляничку ненавидела. Та, посконная русская ягода, алела молчаливо на тачанке с медикаментами. В расстрелах не участвовала. Словно блядь руки запачкать боялась. Пизда ебаная! Толкнуло что-то в бедра. А, Чесночок усиком тычется, вспомнила Редисочка, приподнялась.
– Я ведь… я ведь, Редисочка, тоже, тоже.. – бормотал Чесночок.
– Грязь, вековое рабство, черта оседлости… – бормотал он.
– Варвары эти, Хмельницкий, – бормотал он.
– А я ведь поэт, совсем как баклажан что «багрицким» назвался, – бормотал он.
– Вот послушайте, – сказал он.
Встал, застегнулся, – и это все, разочарованно подумала Редисочка, поправил очки, понюхал руки.
Задекламировал:
Я твой щен а ты моя волчица
Над дорогой пыль революционная кружится
Мы с тобой любимый человек, революцию установим навек
Маршрирует нам навстречу солнце, марширует звезды, марширует небо
Знай, где бы ты не была, и где бы я не был
Мы с тобой возьмем в руки винтовки, и без всякой на ха подготовки
Вспорем небу реакционному брюхо, чтобы в нем как в голодном ухало,
Вспорем кишки гребаной старой жизни, гребаным предрассудкам
Я вижу это своим передовым рассудком
ты меня обнимешь нежно,
я скажу тебе – товарищ, дай свою руку, дай мохнатки кусок, ты ответишь:
вот товарищ лобок, вот, товарищ, рука, бери.
Только не об-ма-ни
Я в ответ громыхну криком устаревшего товарища бога
Не ломайся, ты ж не целка, не-до-т-ро-га
Ты в ответ прошипишь шипом кошки котом покрываемой:
я подарю тебе товарищ ночь не-за-бы-ва-е-му-ю
Я закричу, вздернусь, завоплю и спущу тебе в трубу фалопиевую