Воды любви (сборник)
Шрифт:
– Пара прекрасных юношей, убитых саладами во время их поцелуя, убитые за их прекрасные гомосексуальные убеждения… – сказал Жером.
– И какие-то сраные дети! – сказал Жером.
– Мон дье! – ужаснулся Лоринков.
Мужчины помолчали.
– Был бы ты как мы, получал бы 70 процентов, – сказал Жером завлекающе.
– Извини, – сказал Лоринков.
– Я не гомофоб, просто у меня детская травма, – сказал он.
– Первое мое сохранившееся воспоминание из детства это белая женская жопа и щель, – сказал Лоринков.
– В бане подсмотрел, – покаялся он.
– Это видение всегда со мной, –
– Все время хочу бабу, все время хочу, – пожаловался он.
– Так что я обречен на мохнатку, – сказал он.
– Обречен жить с сучками, – сказал он.
– Бедный мальчик, – сказал Жером.
– Проклятые сучки! – сказал он. – Чертовы саладки!
– Ага, – сказал Лоринков.
– А вот Леонид проснулся, – сказал Жером, – и говорит, что ты сам – русский салад!
– Какой же я русский, – привычно соврал Лоринков.
– Я болгарин, – сказал он, глянув на этикетку бренди «Солнечный бряг», украденную в разгромленном магазине.
– Точно? – спросил Жером.
– Клянусь Дерриде! – сказал Лоринков.
– Он поклялся Дерриде, – сказал Жером любовнику.
– Это серьезно, – согласился Жером.
– Ведь наш французский мыслитель Деррида это Святое для всего мира, так ведь – сказал он.
– Ладно, меня ждет черный вход Лени Лари, – сказал он.
– Прощаемся, – сказал он.
– Адью, – сказал Лоринков.
– Бонжур маман, – сказал Жером.
Это значило конец связи.
Лоринков усмехнулся и покачал головой. Вынул страницу с фотографией обнаженной японской ныряльщицы.
Расстегнулся.
…в уцелевшей квартире в соседнем доме кто-то поставил пластинку в проигрыватель. Заиграла музыка. Это была группа «Роллинг Стонуз».
– Энджелс, – грустно запел Мик Джаггер. – Э-э-э-нджелс…
Лоринков согласно кивнул.
– Все мы ангелы, все мы несчастные ангелы, – сказал он.
– Низвергнутые с Луны ангелы, – добавил он.
– Просто у каждого из нас был свой особенный полет, – сказал он.
Записал эту фразу на бумажку, которой вытерся, и сунул ее в карман. Откупорил бутылку. Стал пить бренди.
Вдалеке загрохотал пулемет.
На тени Земли, улыбаясь, глядела Луна.
Кюхля
Подписав расстрельный список на 100 человек, прокурор Рылеев отбросил перо, поднялся и прошел к камину. Уселся на табуретку, услужливо Сашкой Романовым подставленную. Не глядя, дал снять с себя сапоги. Протянул зябкие руки к пламени, огненными скакунами гарцующему. Молча, как подобающее, принял на плечи замерзшие шубу соболиную. В кабинетах в Москве было холодно, не хватало угля. Народ волновался. Рылеев, поморщившись, вспомнил извещение министра полицейского сыска, Бестужева. Тот прямо писал, что народ волнуется, и что на Охотных и прочих рядах поговаривают, что при убиенном Николае Палкине такого, мол, безобразия, не было. И никакие инструкции агентам распространять слухи, будто это Бывшие плохо стараются на рудниках в Сибири, на быдло не действовали. Народ замерзал, и хлеб ситный стоил уже по рублю, а не по пять копеек, как раньше. Пришлось, чтобы недовольстве народное в нужное русло направить, заговор изобразить.
На сей раз Кюхлей пожертвовали…
Плохо, плохо, подумал Рылеев.
– Кюхля, Кюхля, – прошептал он, грея руки.
– Светлый ты человечек, – прошептал он.
– Боевой товарищ и друг, – прошептал он.
– Сколько мы с тобой дел натво… порешали, – пробормотал он.
– А самое главное, – прошептал он.
– Дело всей жизни, – прошептал он.
– Темницу народов, – прошептал.
– Немытую Россию, – прошептал он.
– Россию Палкина, Николашки, – прошептал он.
– Разрушили до основанья, – прошептал он.
– И вот теперь, светлый ты товарищ Кюхля, – сказал он.
– Мы, твои товарищи, вынуждены, – сказал он.
– Пожертвовать тобой ради идеалов, – сказал он.
– Нашей с тобой общей революции 1825 года, – сказал он.
– Кюхля, Кухля, – сказал он.
В углу бесстрастным истуканом стоял Сашка Романов, ожидая хозяйского знака, чтобы чаю изобразить, или чего покрепче. Рылеев к присутствию пострелёнка привык. Знал, что никакой угрозы тот не представляет. Взятый с младенчества в семью тружеников – ремесленника и торговки бубликами, – Сашка был воспитан в настоящих революционных традициях Свободы, Равенства и Братства.
Пил, курил и трахался с одиннадцати лет.
Конечно, никаких карьерных перспектив у гражданина А. Романова в России после Светлого 1825 года не было. Но что поделать, такова неумолимая диалектика революции, знал Рылеев. Да и пусть спасибо скажет, что не удавили, как отца, мамашу, сестер, и братьев. Тоже ведь диалектика, подумал гражданин Рылеев. Но что было, то быльем поросло, чай год уже 1854—й, подумал с грустью Рылеев, утром увидавший седые усы в зеркале брадобрея. Отшумели революционные зори. Полностью полегли сосланные на Кавказ полки Семеновский и Преображенский, которые приняли участие в революции, и благодаря поддержке которых, было с корнем уничтожено семя поганых Романовых. Ну, кроме Сашки, которого Рылеев сам не знал почему, но велел в живых оставить. Да тот мал был, – год всего, – и толком сам ничего не помнил. А за те 25 лет, что вырос, Россия преобразилась! Не то, что при козле этом, Николае, которого совет декабристов, сразу после удачного завершения революции, велел четвертовать на Сенатской площади. Россия стала по-настоящему свободной страной, читал с гордостью Рылейка – как его товарищи звали ласково, они вообще все были ласковые, кто-то и с мужиками целовался, – независимой, самостоятельной, мирной и демократической. Писал об этом в популярном издании «Колокол» прогрессивный журналист Герцен, который при Палкине был вынужден покинуть страну, и обосноваться в Лондоне, а после Революции вернулся. Издает сейчас «Колокол» в Москве, тираж 100 тыщ! Таких тиражей нигде в мире нет, с гордостью думал Рылейка. Да и не только в этом мы весь мир поразили, гордился он. Ведь первым делом товарищи декабристы разрушили оковы и стены темницы народов.
Расцветали сейчас тысячью цветов независимые и свободные Финляндия, Украина, Бессарабия, Дагестан, Крым, Туркестан, Дальневосточное ханство…
Наши друзья, с гордостью думал про новые страны Рылейка.
Там, правда, всех русских вырезали, но газета «Колокол» советовала отнестись к этому с пониманием. Товарищ Герцен так и писал:
– Разве не надо нам, русским, подумать о том, – писал он.
– Что некоторые эксцессы, совсем незначительные, – писал он.