Военная фортуна
Шрифт:
— Восхищаюсь умением моряков шить, — сказал Стивен, наблюдая за ним.
— Мы бы выглядели сборищем пугал, если бы ждали, пока это сделают за нас женщины, — сказал Джек, делая стежок. — Мальчишкой я служил на «Голиафе», когда тот нес флаг адмирала Харви, синий на грот-мачте. От нас требовалась невероятная аккуратность: высокие сапоги, белые бриджи, шляпы с позументами, черные шейные платки. Любой, кто не проходил адмиральского осмотра, нес вахту за вахтой. Четырехчасовой сон очень тяжел, когда ты мальчишка, таким образом, мы усердно работали иглами и ваксой. Но где я действительно научился шить, так это на «Резолюшн», когда капитан Дуглас меня разжаловал. Полагаю, я рассказывал тебе.
— Я помню. Тебя разжаловали на некоторое время в матросы, чтобы
— Результатом явилось то, что я смог сам себе пошить форму для жарких широт. Что уж там говорить о штопке пальто для друга, это мелочь. Нам дали много ярдов парусины, и мы шили во время свободной вахты. Это уж, конечно, были не казначейские обноски, потому что мы числились модным судном — половина команды состояла из настоящих денди — и мы, марсовые вахты правого борта, вшили голубые ленты в швы парадной формы, предназначенной для церкви и построения по подразделениям. А затем я попал в команду парусного мастера, что научило меня намного большему, включая, как ты видишь, использование левой руки. Скажи мне, Стивен, — продолжил он другим тоном, — как ты рассматриваешь сложившуюся ситуацию, как думаешь, что нам нужно делать?
— Ситуацию, сложившуюся сейчас? Ну, полагаю, что французы вычислили меня. Ты знаешь, что по своей линии я нанес им столько вреда, сколько смог, и полагаю, они убьют меня за это, если сумеют. С другой стороны, думаю, что Джонсон сможет меня защитить.
— Из-за твоей дружбы с Дианой?
— Нисколько. Я считаю, что он ничего не знает об истинной сущности наших отношений: для него это просто давнее знакомство, не более. Отношения у них не складываются. Она ненавидит его и как мужчину, и как врага — Диана очень патриотична, Джек, и горюет обо всех наших поражениях.
— Конечно, опечалена, — мрачно сказал Джек. — Любой опечалится, в ком есть хоть капля гордости.
— Она хочет бросить и его, и Америку. Я предложил ей выйти за меня замуж, восстановить гражданство и вернуться с нами во время обмена. Если бы Джонсон узнал про это, то бы вызвал меня на дуэль, потому что очень ревнив и один из тех, кто хочет сохранить свой гарем — они там большие дуэлянты в своих южных штатах, и он много раз побеждал. Или бросил бы меня французам.
Джек подумал, что лучше никак не комментировать брачное предложение Стивена, хотя его обеспокоенность была достаточно очевидной для проницательного глаза.
— Тогда он защитит тебя из симпатии, — сказал он. — И потому что это — правильный поступок?
— Не поэтому. Он важный человек в американской разведке, и его симпатия тут ни при чем: он полагает, что сможет вытащить из меня немного информации и, если я не ошибаюсь, предполагает, что в дальнейшем под нажимом сможет выдавливать из меня все больше и больше, пока, в конце концов, не вывернет наизнанку.
Это обычная практика и знаю, что она часто срабатывает, — продолжил Мэтьюрин. — Но я не намерен участвовать даже в первых стадиях этого процесса. Джонсон дал мне время до понедельника, чтобы принять решение, и я хочу с пользой его потратить. Мне кажется, что наша безопасность заключается в создании шумихи. Я встречусь с нашим агентом по делам военнопленных, расскажу о происшедшем всем нашим знакомым: пленникам и не только, всем иностранным консулам в этом городе, возможно, гражданским властям и редакторам федералистских газет. Тайные операции подобного рода нужно проворачивать тихо: шум — смерть для секретной разведки, особенно в таком городе как этот — с активным, горластым общественным мнением, по большей части решительно настроенным против войны, — и я хочу поднять столько шума, сколько смогу. Например, как тогда утром, когда Понте-Кане пытался схватить меня, а я лег на улице и вопил, пока не собралась толпа. Я полагаю, что такое поведение поможет и в этом случае. Туманные обвинения против тебя рассыплются, и обмен состоится как обычно. Именно так я и потрачу завтрашний день и часть понедельника,
— Очень надеюсь, что ты прав, — сказал Джек. — Но как тем временем быть с этими кровожадными французами?
— Джонсон дал мне гарантии, что до нашей следующей встречи они не пошевелятся: в конце концов, они не в своей собственной стране. Видишь ли, он держит их над моей головой как угрозу, чтобы заставить согласиться. Вполне разумно полагаться на его гарантии, так как Джонсон не собирается пожертвовать потенциально ценным агентом ради удовлетворения жажды мести Дюбрея. В его интересах сберечь меня до нашего заключительного интервью в понедельник, а после него мы можем сидеть здесь, не выходя из дома, защищенные тем общественным шумом, который я подниму. А если, в самом худшем случае, французы предпримут попытку покушения на меня здесь, то теперь мы можем защищаться.
Джек обрезал нить, вернул починенное пальто и выглянул в окно, где марсели «Шэннона» трепетали в вечернем свете.
— Господь Всемогущий, — сказал он. — Как бы мне хотелось очистить тебя от всей этой грязной, уродливой, закулисной кутерьмы, как же я жажду открытого моря.
С наступлением воскресного утра на улице словно ничего и не изменилось. Туман, образовавшийся ночью, стал только немного легче и прозрачнее, он распространялся неподвижными полосами вдоль причалов, иногда создавая тихие водовороты на углах улиц, где встречался с потоками воздуха. Однако незначительного рассвета было недостаточно, чтобы разбудить доктора Мэтьюрина, и двум сестрам милосердия, с которыми он договорился пойти на раннюю мессу, пришлось колотить в дверь, чтобы он проснулся.
Стивен быстро запрыгнул в одежду, но тем не менее, когда они достигли неприметной часовни в боковой аллее и прокрались в вызывающем воспоминания запахе старого ладана внутрь, священник был уже в алтаре. Затем настало время абсолютного другого бытия, со знакомыми древними словами, окружавшими его, всегда теми же самыми, в какой бы стране ни был (хотя и произнесенными теперь на распространенной манстерской латыни), когда был свободен от времени или географии и гулял мальчишкой по улицам Барселоны, ярко белым на солнце, или по улицам Дублина под моросящим дождем.
Он молился, как молился уже давно о Диане, но даже прежде, чем священник благословил их, перемены, произошедшие во внутреннем его мире, вернули Мэтьюрина обратно в действительность и в Бостон. Будь он сентиментален, то мог бы заплакать. Но и так, ожидая выхода священника из ризницы, он почувствовал сухое жжение в глазах и комок в горле. Стивен сообщил, что он военнопленный, вероятно, его обменяют в последующие несколько дней, и он хочет жениться перед отъездом. Как только сможет, он сообщит отцу Костелло день и час церемонии, которая должна быть выполнена, не привлекая внимания.
Затем Стивен вышел из утопающей в чаду свечей часовни наружу, в холодный туман, и на мгновение задумался. Было бесполезно идти к Диане в это утреннее время, поскольку та редко встает раньше полудня, но нужно сделать много других вещей. Возможно, для начала стоит посетить мистера Эндрюса, британского агента по делам военнопленных: Стивен знал, где он живет, и, ориентируясь на расплывчатую форму башни с часами, отправился в путь.
Мэтьюрин хорошо изучил город и был уверен, что теперь должен пересечь улицу с гостиницей Франшона — дом агента стоял недалеко от нее, в паре сотен ярдов позади. Но широкая улица так и не появилась: вместо этого он оказался в гавани, и более широкое чем обычно море распростерлось у его ног, уходя далеко в серое небо. Прилив и легкая рябь. Влажные причалы были пусты, капли падали с реев и снастей пришвартованных судов, никаких звуков, только цокот копыт нескольких лошадей и отдаленный плеск весел тех немногих бостонцев, которые соблюдали день отдохновения в субботу, или не праздновали его вообще, а теперь гребли ловить рыбу. В будние дни этих маленьких суденышек было множество: «Шэннон» никогда не тревожил их — видели, что он покупает их омаров, сайду, хек и палтус в корзинах.