Военные очерки и фронтовые корреспонденции
Шрифт:
– Все! Теперь - назад.
Но его снова и снова ранили. Он пополз, обливаясь кровью и стиснув зубы, чтобы не стонать. Теперь нельзя попасться в лапы врага! Теперь нельзя умереть! Теперь нельзя потерять сознание! Доползти! Доползти! Доложить! И вот он дополз. Вот он лежит, и голова его ясна. Он все помнит, всю систему огня немца, он разведал ее своей кожей, его окровавленное тело - точно стрелковая карточка: оно испещрено следами всех видов оружия врага. Теперь доложить командиру, и враг будет раздавлен. Но эти врачи!
Он рванулся с койки, на которую его уложили, и яростно закричал:
– Эй, врач! Слышишь? Умру - отвечать будешь! Командира позови, пока жив.
И вот пришли к политруку эскадрона Алиеву полковник и комиссар. Он увидел их и обрадованно улыбнулся бледной улыбкой бескровных губ. Он едва дышал и говорил тихо. Но память его была ясна. Он доложил все, что надо.
А когда все рассказал, вздохнул с облегчением, обернулся к врачу и сказал умиротворенно, снисходительно:
– Теперь лечи!
2. КОГДА СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ РАССЕРДИЛСЯ...
Мало сказать рассердился - пришел в ярость командир противотанкового дивизиона старший лейтенант Барамидзе, когда выслушал доклад командира взвода.
Командир оправдывался:
– Я прицелы и затворы снял, товарищ старший лейтенант. Учтите: грязь! Завязли пушки. - И он беспомощно развел руками.
Но Барамидзе рассвирепел еще больше:
– Бросил? Да? Две пушки бросил? Кому? Немцу? Да? Эх, командир!
Он яростно огляделся вокруг и увидел трактор. На нем прикорнул, отдыхая, водитель Картошников, которого в дивизионе все звали просто Колей.
– Картошников! - закричал старший лейтенант так, что Картошников вздрогнул. - Заводи!
Он вскочил на трактор рядом с водителем, и сердце его стучало сердито, как Колин мотор.
– Лейтенант Бабаев, со мной!
Трактор подпрыгнул, дернулся и заскакал по ухабам.
Подле села навстречу трактору выбежали мальчишки, непременные наши разведчики и осведомители.
– Дяденька! - испуганно закричали они. - Куда вы? В селе немцы!
– Ходу! - взревел Барамидзе. Он вдруг представил себе, как подле его пушек возятся немцы. - Ходу!
Гремя, как танк, фыркая, как паровоз, извергая хвосты дыма, влетел трактор на главную улицу села, занятого немцами. Барамидзе увидел свои пушки. Они стояли в рыжей грязи, а вокруг были немцы, немцы... Их бычьи каски виднелись всюду, и злость еще сильнее застучала в сердце Барамидзе.
Он соскочил и бросился к пушкам. Бабаев за ним. Коля быстро развернул трактор. В мгновение обе пушки были прицеплены. Коля рванул машину. Барамидзе уже сидел рядом. Ярость еще клокотала в нем, но он увидел разинутые рты гитлеровцев и расхохотался.
Раздались запоздалые, бестолковые, недоуменные выстрелы. Кто-то крикнул: "Хальт! Держи!" Но трактор с пушками уже был далеко.
Я встретил старшего лейтенанта на дороге, как раз после этого эпизода. Ярость утихла в нем, но был он еще возбужден. На его лице догорало пламя великолепной дерзости. Барамидзе показался мне самым красивым человеком, какого я встречал на земле. Смелость, боевой азарт делают людей прекрасными.
3. ПРЫЖОК
В этот день тяжелый танк старшего лейтенанта Луцько поработал много. Всему экипажу нашлось дело - и башенному стрелку Батурину, и мехводителю Костюкову, и пулеметчику-радисту Орешко.
Но больше всего поработали гусеницы. Они давили минометы и пулеметы немцев так, что только хруст стоял. Они валили деревья, на которых, привязанные, сидели фашистские "кукушки", - и от деревьев оставалась зеленая труха, а от кукушек и следа не оставалось.
Наконец, вышел танк Луцько из лесу и очутился над обрывом.
Обрыв был крутой и высокий. Танк Луцько остановился. Боевой курс, боевой путь танка лежал вперед, но не было пути. А из-за обрыва уже глядели на Луцько три ствола семидесятимиллиметровых пушек. Стволы жадно протянулись к танку. Они разворачивались, нацеливались. Точно железные удавы, раскрыли они пасти, чуя добычу.
– Ишь ты! - усмехнулся Луцько. - Да только я не кролик.
Он вздыбил над обрывом танк - тонны брони и железа.
Над стволами немецких пушек, над артиллеристами, хлопотавшими у орудий, над всей огневой позицией поднялась и нависла грозная боевая машина Луцько.
И вдруг... прыгнул.
Страшен был этот прыжок!
Захрустели под гусеницами стволы, лафеты, колеса немецких пушек. В ужасе заметалась прислуга. А танк Луцько все полз и полз по огневой позиции. Он давил пушки одну за другой, как давят смрадных клопов аккуратные хозяйки. Он перепахал и вздыбил огневую позицию немцев, как трактор пашет поле. Он проутюжил ее железным утюгом и для верности растер гусеницами окопы, где скрывалась прислуга.
И пошел дальше, по боевому курсу, к новым делам и подвигам.
4. ПРОВОЛОКА
Тонкий телефонный кабель... Тонкий, как нерв. Как жилка артерии.
Был горячий бой, и кабель рвался часто. Тогда прерывался пульс боя, роты не слышали приказа комбата, телефонисты тщетно кричали в трубки, а по полевым дорожкам, среди осыпающейся пшеницы, уже ползли связисты и сращивали кабель.
Но бой был горячим, и кабель, тонкий, как жилка артерии, рвался часто, и связисты решили, что не к чему, восстановив связь, отползать обратно в укрытие. Лучше просто лежать на линии, у кабеля, и чинить его немедленно, как порвет.
И они остались на линии - Добровольский, Татуревич, Гергель, Мельник, люди, у которых нервы были куда крепче, чем телефонная проволока, тонкая, как нерв.
Так лежали они под огнем, следили за полетом мин и снарядов. Еще дым разрывов не успевал рассеиваться, как они были на месте повреждения, - и никому из них не подумалось, что и нить человеческой жизни, как проволока, тонка, ее легко перебить снарядом или миною. Не к чему было думать об этом! Только трус думает в бою о смерти, боец думает о долге и победе.