Воевода
Шрифт:
Однако поляков ждало глубокое разочарование: на письмо короля с требованием добровольной сдачи крепости воевода Смоленска Михаил Борисович Шеин ответил категорическим отказом. Штурм не принёс успеха, осаждённые отбивались яростно и искусно. Предстояла долгая осада, длившаяся почти два года...
«В это же время поднялся на православную христианскую веру нечестивый литовский кораль и воздвиг великую ярость и злобу. Пришёл он в пределы Московского государства под град Смоленск и многие города и сёла разорил, церкви и монастыри разрушил. Живущие же во граде Смоленске благочестивые люди решились лучше в мученических страданиях умереть, нежели в лютеранство уклониться, и многие от голода погибли и насильственную смерть приняли. И захвачен был город нечестивым королём. И кто не исполнится слёз и жалости о таком падении? Много святых церквей и монастырей было разорено, без числа православных скончалось от меча, не покорившись и не пойдя на присоединение к беззаконным, многие пали духом и были захвачены в плен!»
Плач о падении и конечном разорении государства .
«Я не сомневаюсь, что Вашему Святейшеству известны побуждения, вынуждающие меня начать войну против русских. Тем не менее, для полной ясности, я считаю необходимым в немногих словах напомнить их здесь. Мотивы мои таковы. Я намерен содействовать распространению истинной христианской веры. Я стремлюсь ко благу моего государства, защищая его исконные земли и охраняя пограничные города, на которые, по-видимому, намерен посягнуть враг, тайно кующий свои ковы. Уже Василий Шуйский занёс вероломно свою руку на наследственные области польских королей. Наконец, я выступаю против тирании тех обманщиков, которые, в ослеплении своим честолюбием, выдавали себя за потомков князей московских. Подобно разбойникам, вооружённой рукой опустошали они всю страну, покрывали землю могилами бесчисленных жертв своих. Всё это сопровождалось всяческими насилиями над моими верноподданными, к тяжкому ущербу для моих наследственных прав на те же владения князей русских».
Из письма папе Павлу V польского короля Сигизмунда III.
Жак де Маржере величаво вышагивал по галерее Лувра, где были расположены различные лавки с предметами роскоши для придворного. Было трудно узнать старого вояку в этом расфранчённом кавалере.
Маржере вошёл в книжную лавку известного издателя Матье Гийемо, встретившего гостя низким поклоном и предложившего кресло. Жак уселся, вытянув длинные ноги в шёлковых чулках телесного цвета и с бантами под коленками, опершись на шпагу как на трость. Шпага, впрочем, была старая, та самая, что сопровождала воина в его многочисленных походах и не раз была обагрена кровью врагов.
— Монсеньор, наверное, хочет знать, как расходится его книга? — спросил Матье.
Маржере рассмеялся:
— Вы хорошо знаете, какое честолюбие снедает авторов.
— Да, да! Должен заметить, успех огромный. Её купили многие придворные кавалеры и дамы и даже известные учёные, что тем более поразительно, поскольку они считают стоящими лишь произведения, написанные на латинском языке.
Нельзя сказать, чтобы слова издателя не доставили суровому Жаку удовольствие. Его смуглые, чуть желтоватые впалые щёки даже слегка порозовели.
— Знаете, кто о вас спрашивал? — продолжал Матье. — Ваш блистательный тёзка, сам Жак Август де Ту, президент парижского парламента!
— О-о! — Маржере даже привстал с кресла. — Де Ту, ближайший сотрудник нашего обожаемого Генриха и друг Монтеня? Где я могу его видеть?
— Вы, конечно, знаете, что он, будучи не только государственным деятелем, но и писателем-историком, исполняет обязанности хранителя королевской библиотеки? Там он бывает чаще всего!
Действительно, Маржере нашёл де Ту в Луврской библиотеке, склонившимся над каким-то фолиантом со страницами из пожелтевшего пергамента. Хранитель поднял голову, вопросительно взглянул на бравого капитана. Его тонкие черты лица дышали неизъяснимым благородством и умом. Это был человек, которым гордилась вся Франция: в бурные времена фанатизма он единственный умел примирить непримиримых, предупреждать их злые умыслы, как мог, он облегчал страдания бедного народа и водворял правосудие там, где, казалось, не было другого права, кроме права сильного, иного чувства, кроме слепого изуверства.
Узнав, кто перед ним, де Ту проявил живейший интерес:
— Таким я вас и представлял, капитан Маржере! Должен вам сказать, что вашу книгу мне показал король, и я прочёл её с огромным удовольствием, чувствуется живой наблюдательный ум, знание, любовь к этой удивительной стране.
Они проговорили много часов, де Ту оказался благодарным слушателем. Рассказывая, Маржере поглядывал на полки библиотеки и ловил себя на неясной мысли, что где-то он уже видел подобное. Наконец де Ту поймал его взгляд и с гордостью пояснил:
— Эти фолианты в роскошной коже — гордость нашей библиотеки! Эти труды античных писателей, греческих и римских, принадлежали тёще Генриха — Екатерине Медичи.
— Вспомнил! — воскликнул Маржере.
— Что вспомнил?
— Такие книги я видел в хранилище императора Димитрия. Если помните, я упоминаю в моём сочинении, что мне доводилось вместе с государем осматривать его сокровища — царские золотые венцы, посуду, утварь, всю усыпанную драгоценными каменьями. И там было несколько сундуков, наполненных такими книгами. Помнится, император говорил, что это библиотека последних византийских императоров. Её привезла как приданое его прабабка — Софья Палеолог.
Де Ту встрепенулся:
— Маржере, знаете, что вам посчастливилось увидеть? Эти книги считались навечно утраченными, и вдруг — они в России! Если хотите знать, эта библиотека дороже всех сокровищ мира, вместе взятых. —Он даже задрожал от возбуждения. — Так где же они?
— Когда Димитрий построил свой дворец и дворец для будущей императрицы Марины, он приказал сделать несколько потайных ходов. Где-то в них он сделал тайники. В одном из них, наверное, библиотека. Ведь Димитрий был человек необыкновенный! Он учил латынь и мечтал, что когда-нибудь сможет сам прочитать эти книги!
Уже вечерело, когда Маржере вышел из королевской библиотеки, размышляя, куда бы отправиться поужинать. После возвращения во Францию он так и не приобрёл постоянного пристанища. На родине в Дижоне он нашёл лишь могилы своих родителей. Их поместье было конфисковано и разделено среди сторонников Лиги ещё пятнадцать лет назад, когда Жак сражался с турками в Трансильвании. По возвращении он был вправе ждать изъявлений благодарности от своего короля, равно как и вознаграждения за свою книгу. Но Генрих, истинный гасконец, насколько был щедр на устные изъявления благодарности и комплименты, настолько же бывал и скуп, когда дело доходило До его кошелька, тем более что в наследство он получил пустую государственную казну, вконец разорённую многочисленными междоусобицами. А серебро, полученное от Шуйского, подходило к концу...
Кто-то осторожно потянул его за край плаща. Жак обернулся и увидел аббата в серой сутане. Это был личный секретарь епископа Люсонского, будущего кардинала Ришелье.
— Что вам, отец Жозеф?
— Где вы пропадали, капитан? Вас ждёт мой господин!
Командный тон ничуть не уязвил Маржере, ибо епископ ведал всей иностранной тайной разведкой Франции, в числе агентов которой давно уже числился капитан Маржере. Напротив, упоминание имени епископа подействовало на Жака, как звук боевой трубы. Он понял, что его шпага вновь нужна Франции. Поэтому вмиг изнеженный дамский угодник вновь преобразился в бывалого вояку. Таким и увидел его епископ Люсонский, он же — Арман-Жан дю Плесси.