Воевода
Шрифт:
— Весит больше двух тысяч пудов! — продолжал толмач. — Чтобы раскачать язык этого гиганта, требуются усилия двадцати четырёх человек. С первым ударом колокола начинают звонить другие на всех семнадцати башнях Кремля, и горожане тут же узнают об опасности. Звонят в этот колокол и по большим праздникам, а также при въезде иностранного посольства.
Из Посольского приказа показался Власьев и начал давать распоряжения. Он попросил Пожарского проводить иностранных воинов в стрелецкую слободу, за Москву-реку, где для них уже были приготовлены квартиры, Мартину Беру и молодым купцам было приказано отправляться в Немецкую слободу, в Заяузье, а лекарей Власьев попросил подождать, — возможно, что их сегодня захочет увидеть сам государь...
Дьяку Власьеву было велено явиться в царские покои незамедлительно, сразу после вечерней молитвы, в первом часу ночи [37] , хотя обычно в это время государь делами не занимался, а предавался семейным утехам.
После коронования Борис Фёдорович не захотел жить в комнатах покойного государя, поэтому приказал к прежнему дворцу пристроить новый, деревянный. Конечно, каменный был бы и красивее и прочнее: никакой пожар не страшен, и оборону держать, в случае надобности, надёжнее, но Борис посчитал, что для здоровья деревянный, из бруса — полезнее.
37
На Руси, как в Византии, сутки делились на двенадцать дневных и двенадцать ночных часов. Первый час дня — семь утра, первый час ночи — семь вечера.
А здоровье в последние годы стало его тревожить всё более. "Несмотря на то что и пятидесяти ещё не исполнилось, чувствовал он себя дряхлым стариком, и его чаще стали тревожить мысли о смерти. Слишком много пришлось пережить этому человеку, прежде чем он добился самого заветного в своей жизни — царского стола.
Стольник ввёл Власьева в горницу и, пятясь, молча удалился. Дьяк был поражён видом царя, которого не видел почитай год. Некогда круглое, даже румяное лицо Бориса резко осунулось, пожелтело, скулы стали более заметными, выдавая его татарское происхождение. Щёки и борода были покрыты редкими рыжими волосами, и лишь усы, по-казацки загибающиеся вниз, были по-прежнему густыми. Чёрные глаза, всегда казавшиеся большими, стали огромными, в пол-лица, и выражали не, как прежде, доброту и участие, а глубокую скорбь. Чувство пронзительной жалости охватило в общем-то весьма нечувствительного дьяка, и он молча грохнулся перед царём ниц.
Голос Бориса остался, однако, прежним — глубоким и бархатным, как бы обволакивающим собеседника:
— Ну, полно тебе, Афанасий Иванович, передо мной чиниться. Садись, рассказывай про своё заморское путешествие.
Дьяк послушно поднялся с мягкого персидского ковра и сел на обитую алым бархатом скамеечку против царского трона. Маленькие разноцветные стёкла окон пропускали мало света, поэтому в горнице горели свечи. Только сейчас дьяк разглядел, что поодаль, за столиком с шахматами, сидит Семён Никитич Годунов [38] .
38
Семён Никитич Годунов (? — ум. не ранее мая 1605) — государственный деятель. В царствование Бориса Годунова, возможно, возглавлял политический сыск. Один из руководителей военных действий против Лжедмитрия I. После падения Годуновых заключён в тюрьму, где был убит.
Хоть и приходился он государю дальней роднёй, но дьяк знал, что жалует его Борис более ближних. Будучи главой сыска, отличался Семён Никитич по части наушничества, умело потворствовал доносительству слуг на господ, детей на отцов, жён на мужей. Сухонький, маленький, в непомерно большой горлатной шапке и в столь же непомерно большой бобровой шубе, в которой и не видно было его тщедушного тела, Семён Никитич говорил тихим, пришепетывавшим голоском, раздувая и без того болезненную подозрительность государя, видевшего вокруг себя изменников.
Сейчас он улыбался дьяку, как можно приветливее растягивая узкие губы, но Афанасий Иванович поневоле почувствовал липкий страх: «Не донёс ли кто на меня напраслину?»
— Из грамот твоих знаем мы о переговорах с цезарем Рудольфом и польским Жигимонтом [39] , — продолжал тем временем Борис. — Надо сделать так, чтобы, когда польское посольство прибудет в Москву, были здесь послы и от короля шведского. Глядишь, испугаются и посговорчивее будут, уступят нам Ливонию. А шведы, испугавшись нашего союза с ненавистным им Жигимонтом, признают за нами Нарву. Как мыслишь?
39
...о переговорах с цезарем Рудольфом и польским Жигимонтом. — Рудольф (см. примеч. №4). Жигимонт — Сигизмунд III Ваза (см. примеч. №1).
Дьяк склонил голову, выражая восхищение хитроумности государевой. Что и говорить, был Борис Фёдорович не столько воином, сколько политиком, умел плести интриги не только в своём, но и в иноземных дворцах.
Внезапно Борис жалобно застонал и ухватился руками за высокий, обшитый жемчугами ворот рубахи.
— Вот опять удушье проклятое! — прохрипел он.
— Я врача тебе привёз отменного, батюшка государь! — заторопился сказать дьяк.
— Где же он?
— Здесь, на твоём подворье! Известный лекарь, проверенный. На моих глазах одного купца от водянки излечил.
— Что медлите? Зовите его сюда!
Уловив повелительный жест государя, карла, крутившийся у его ног, принёс из поставца графин венецианского стекла с каким-то питьём. Сделав несколько глотков и сморщившись, — видать, питье было горьким, Борис пожаловался:
— Меня сейчас лечит капитан шотландской роты Габриель. Славный вояка, но врач... Больше мастер мне голову брить да кровь лошадям пускать. Вот сделал какое-то питье, горькое, а легче не становится.
В горницу вошёл, кланяясь и прижав широкополую шляпу к груди, Каспар Фидлер, одетый в чёрный кургузый камзол с отложным белым воротником и такие же кургузые штаны чёрного цвета, худые кривые ноги обтягивали белые чулки.
— Что он бормочет? — нетерпеливо перебил его речь Борис.
— Приветствует твою милость, — пояснил дьяк.
— Потом! Пусть сделает что-нибудь!
Фидлер подошёл ближе, пристально поглядел на царя и, повернувшись к младшему брату, что стоял поодаль и держал в руках кожаный сундучок, рукой подозвал его. Достав из сундучка какой-то флакон, с поклоном подал его государю.
— Что это? — подозрительно спросил Борис.
— Говорит, надо понюхать из сего сосуда, — перевёл дьяк. — Очистит мозга.
Борис поднёс открытый врачом флакон к носу и осторожно вдохнул. Запах был столь резким, что он закашлялся, а из глаз потекли слёзы.
— Он что, отравить меня захотел! — закричал было Борис. Но, неожиданно почувствовав облегчение, вдруг улыбнулся: — Лучше стало! Ай да лекарь, дай Бог тебе здоровья!
Фидлер тем временем решительно расстегнул белое парчовое, отделанное золотом верхнее одеяние государя, а также ворот рубахи, осторожно прощупал взбухшие на шее вены, потом приник ухом к рубахе, вслушиваясь в удары сердца, наконец крепко взял царя за запястья рук и, покачав головой, что-то сказал, полуобернувшись к дьяку.