Воевода
Шрифт:
Даниил и Иван закончили трапезу, встали. Князь Семён осмотрел их.
— Вижу, что крепкие ребята. — Спросил: — Конные?
— Добрые кони у нас, — ответил Даниил.
— А оружие есть?
— Мечи и сабли.
— Готовились, что ли, в ертаул?
— Мы не знали, что нас здесь ожидало, — грамоту не читали.
— А за что вас обожгли, ежели не секрет?
— Москва загорелась на Арбате. Мы по Сивцеву Вражку к дому бежали, навстречу конь с возком, в возке двое татей, кои поджог учинили, за ними толпа бежит. Вот Ваня и остановил коня. Их и побили до смерти.
— В чём же ваша вина? — спросил князь Пётр.
— Так в возке оказались холопы бабушки царя-батюшки, — смиренно произнёс Пономарь. — А мы не знали.
— Да, Анна Глинская вам
По пути к полку, когда ехали уже верхами, князь Микулинский вспомнил о своей семье, о жене, о детях, родителях, которые жили в Москве. Он давно был обеспокоен их судьбой, с той поры, как дошли первые вести об апрельском пожаре в столице. В тот раз, как он понял, Бог миловал его семью. А что же в этот раз выгорело в Москве? И потому он спросил Даниила:
— И как там, Адашев, в летний месяц весь град сгорел? Может, и Нижние Садовники смело огнём?
— Да нет, князь-батюшка, Замоскворечье устояло. Мы там как раз после летнего пожара у купца Хвощева обитали.
— Ты меня порадовал, Адашев. Там, за Москвой-рекой, все мои родимые. Спасибо, что сняли маету. — Невысокий, круглолицый, с тёмно-синими глазами и округлой бородой, князь Микулинский оживился: — Вот бы дома побывать денёк! — И тронул коня плетью, поскакал. Следом пошёл стременной.
Даниил и Иван старались не отставать от них.
Полк летучий ертаул, воеводой над которым стоял князь Семён Микулинский, состоял в русской рати в числе особых полков. В нём насчитывалось всего две тысячи воинов, поделённых на сотни. И стояли над полком также два тысяцких, двадцать сотских и двести десятских — всё просто и разумно. Это был разведочный, разъездной полк, идущий впереди рати. Вот и сейчас он был выдвинут наособицу от полка правой руки и занимал позиции с правого фланга, развернувшись лицом к ожидаемому врагу. А сотня воинов, разделённая на десятки, передвигалась дозорами впереди линии обороны, уходя на многие версты в степное пространство. При таком несении службы ордынцам трудно было подойти к русской рати незамеченными. И всё-таки случилась поруха. Князь Семён Микулинский казнил в первую очередь себя за то, что упустил Козельск и дал врагу возможность вломиться в него, уничтожить две сотни воинов. Знал Микулинский, что, когда весть о бедствии дойдёт до Разрядного приказа, а там и до царя-батюшки, не сносить кому-то головы. Побаивался Микулинский того, что князь Одоевский примет удар на себя. Уж лучше бы разделил. Ведь оба они стали жертвами того гонца с грамотой якобы от Разрядного приказа. И первым его встретил князь Микулинский, а потом отправил с вестовым к князю Одоевскому. Может, надо было взять грамоту и прочитать её да присмотреться к гонцу. Вдруг бы дрогнул под острым взглядом, проявил себя чем-то. Теперь можно было только разводить руками, а ещё, уповая на Бога, догнать хана Девлет-Гирея и наказать его. Однако тут Микулинский взялся считать версты: «От Козельска до Людинова мы прошли пятьдесят вёрст, ну, может быть, семьдесят. И выходит, что ноне отягощённые полоном ордынцы где-то на одной линии с нами, если за сутки они сумеют пройти более ста вёрст. И теперь, если мы с ними пойдём на Почеп одним ходом, мы через Сельцо, а они через Клетню, то в самый раз и встретимся. «Встретимся же! — выдохнул Микулинский и с яростью подумал: — Да на вас бы, нехристей, ночью навалиться, пока дрыхнете. Вот и квиты были бы с вами».
Появившись в расположении полка, князь хотел было отдать повеление поднимать воинов в седло, но увидел тысяцких и сотских, уже поджидавших воеводу с того времени, как он умчал к князю Одоевскому. Микулинский без проволочек сказал:
— Мы идём преследовать орду. Крымцы разорили Козельск, убили там всех наших воинов. Да не примем на душу сраму и отомстим за братьев!
— Отомстим! — отозвались воины.
— Идите же и поднимайте сотни в седло. А ты, Павел Лебедь, возьми в свою сотню пополнение, вот этих двух бравых молодцев.
Павел Лебедь, крепко сбитый воин лет двадцати пяти, посмотрел на Даниила и Пономаря хмуро. Взмолился:
— Батюшка-воевода, избавь меня от этих утят. В первую сотню как можно небитых?
— Нужно, значит, можно. И не серди меня, большая птица, не до тебя.
— Айда, — сказал Лебедь по-уличному Даниилу и Пономарю и пошагал.
— Идите, — побудил их Микулинский. — Это лучший сотский в полку, он вас многому научит.
Даниил и Иван поспешили за уходящим сотским. Он был немного кривоног, но шёл быстро, не оборачиваясь. Придя на опушку рощи, где располагалась сотня, крикнул:
— Десятские, ко мне!
Слетелись все мигом, словно куры с нашеста, все молодые, крепкие — летучие ертаулы. Ждали, что скажет сотский. А он был краток:
— Идём на Почеп, догонять орду. Она сожгла и разрушила Козельск.
Даниил заметил, что как воевода, так и сотский выделили весть о разорении Козельска, о гибели товарищей. И это было понятно. Они хотели, чтобы воины прониклись виною за потерю русского города, своих побратимов. Тогда воеводе и сотским было бы легче поднимать воинов на преследование врага, который значительно сильнее их.
— И другое. У кого не хватает ратников?
— У меня восемь. Помнишь же, двоих потеряли, — ответил десятский Парфён, стоявший впереди всех.
— Вот и возьми их в подручные. — И сотский Лебедь кивнул на Ивана и Даниила.
Так распорядилась судьба, что Адашев и Пономарь попали в первую сотню ертаула и в первую десятку, где каждый был настоящим витязем. С одной стороны, радоваться бы побратимам, что по воле рока они попали к достойным похвалы воинам, а с другой — может быть, для них необстрелянных, боевое крещение окажется непреодолимым: сгинуть в первой же сече.
— Да ничего, Данилушка, поживём — увидим, — как бы завершив свои размышления, заметил Пономарь.
— Это верно, Иванушка. Только бы сечи не обошли нас стороной. А теперь, поди, и кольчугу время надеть, — предупредил Даниил и потянулся к перемётной суме, чтобы достать из неё кольчугу и меч в ножнах, препоясаться им.
Собирались они сноровисто, когда к ним подошёл десятский, спросил, готовы ли пришлые в путь, Даниил ответил утвердительно и счёл нужным назвать имена:
— Адашев я, Даниил. А это мой побратим Пономарь.
— Славно и серьёзно. Я же есть Парфён. Слушайтесь меня во всём, и поладим. А по-другому не быть.
Вскоре полк двинулся в путь. Впереди в сопровождении полусотни отважных воинов ехал воевода князь Микулинский. За ним — сотня Павла Лебедя, следом первая десятка во главе с Парфёном, и за его спиной — Даниил и Пономарь. «Как славно всё получается, первые стрелы — нам», — с усмешкой подумал Даниил.
Отдохнувшие кони шли хорошей рысью. Дорога к Сельцу пролегала лесом, и уже в полдень первая сотня была на его краю. Мальчишки первые увидели ратников, разбежались по избам. А вскоре на улицу Сельца вышли и взрослые. Пожилые женщины и деды смотрели на воинов спокойно, и Даниил понял, что они в этом году не были пуганы ордынцами. Полк прошёл Сельцо на рысях, не останавливаясь. До Почепа оставалось ещё шестьдесят семь вёрст, а день был на исходе. Как поступят воеводы, гадал Даниил, может, заночуют где, а утром двинутся дальше? Однако Даниил плохо знал князей Микулинского и Одоевского. В пути они встретились и обсудили, как им действовать дальше, когда дороги орды и русской рати пересекутся. Микулинский бывал в этих местах и ходил с полком-ертаулом до Трубчевска, что в сорока семи вёрстах от Почепа. И решили воеводы, что если опередят ордынцев, то встретят их перед селением Рамасуха, на речке того же названия, но с добавлением — Гнилая Рамасуха. Помнил князь Микулинский, что там лесная и болотистая местность, чего крымцы как огня боятся. Было также оговорено движение полков до Почепа: только ночью, днём же забиться в лес и отдыхать. Задумка эта была передана тысяцким, сотским, дошла до каждого ратника. И все согласно двигались вперёд, стремясь во что бы то ни стало опередить до Почепа ордынцев, которые на предстоящую ночь остановятся где-нибудь в чистом поле. И близ Рамасухи они могут заночевать в поле, страшась лесных шайтанов.