Воинствующий мир
Шрифт:
— Меня вызвали в Правительствующий Сенат две недели тому… — начал вновь повествование Цветаев.
Лев Алексеевич Цветаев был не только официальным заместителем Сперанского, он, недавнишний выпускник Московского университета, являлся доверенным лицом Михаила Михайловича. Цветаев был уже многим обязан Михаилу Михайловичу Сперанскому, который ходатайствовал через Державина, одного из попечителей университета, чтобы Лев Алексеевич получил золотую медаль по окончании обучения. Жизнь казалась сказкой. Получить сразу такую практику, как в Уложенной комиссии, и просто взлёт в чинах — это мечта любого вчерашнего студента. Поэтому Цветаев решил полностью поддерживать Сперанского и надеяться, что
— Донос на Сперанского был… и на Куракина Алексея Борисовича… — задумчиво сказал Вяземский, озвучивая главную информацию. — Ваш коллега господин Лев Алексеевич Тимковский и написал поклёп. Обвинения чуть ли не в подготовке к свержению государя. И думаю, что Михаил стал жертвой больших интриг.
— Бред, — прокомментировала княгиня Оболенская. — Не столь великая фигура наш неудавшийся зять, чтобы думать о больших свершениях. Что с того, что его арестовали, до придворной камарильи?
— Тётушка! Уймитесь! За такие ваши слова и нас могут привлечь! — раздражённо сказал Вяземский.
— Я-то уймусь. Но, хвала Петру Великому, который выпустил женщин из тюрьмы, коей был домострой, не стоит недооценивать и возможности женской протекции. Аннушка Лопухина, как говорят, лишком наделена сочувствием и весьма сердобольная дама. У меня есть, кого попросить при дворе о внимании фаворитки, — сказала Оболенская.
— Это, безусловно, в помощь. Но нам всё же проще выждать, не вмешиваться. Кто его знает, что было в доносе, — вновь проявил сомнение Вяземский, но, встретив решительные взгляды двух дорогих для него женщин, продолжил размышлять. — Куракины не помогут, кто ещё может за Сперанского замолвить слово?
— Мог Державин Гаврила Романович, но… — Цветаев не договорил, а Вяземский и сам догадался, почему замолчал Лев.
Державин, действительно, прибыл в Петербург сразу следом за Сперанским. Казалось, что он ринулся на выручку, но это было не так. Гавриле Романовичу было важно разобраться в причинах то ли ареста, то ли простого вызова Сперанского в столицу. И вот, когда Державин стал интересоваться судьбой своего гостя и, возможно, того человека, коего и другом назвать можно, сенатор и признанный поэт встретился с непробиваемой стеной. Долбить в стены Державин не желал. Гаврила Романович не смог бы оставаться недалеко от вершины власти, если бы вёл себя импульсивно и лез на рожон. Аккуратность в интригах позволяла ему быть и для власти приемлемым, и для тех, кому власть немила, оставаться своим человеком. Но вот добиваться, к примеру, аудиенции у императора, чтобы открыто просить за Сперанского, он не собирался.
Поэтому, когда некий казак Северин Цалко прибыл к Державину с письмом от арестованного, отослать которое, между прочим, стоило больших денег, Гаврила Романович даже не стал встречаться с человеком Сперанского. Ну, а Цветаева принял, тут пришлось Державину откровенно признаться, что не будет помогать Михаилу Михайловичу.
Всё так, но Державин всё же собирался действовать, но тихо, не привлекая к себе внимания. По крайней мере, Сперанский — интересный молодой человек с большими знаниями и просто феноменальной способностью зарабатывать деньги. Гаврила Романович посчитал, что такой соратник ему не повредит, если только удачно сложится с освобождением и реабилитацией честного имени. Державин никому не скажет, что пытается не только наладить связь со Сперанским, выйдя на своего давнего знакомого, коменданта Петропавловской крепости, но и через сенаторов создаёт общественное мнение о том, что Михаил Михайлович Сперанский — порядочный человек. Вот только делает он это, словно, исподтишка, медленно и осторожно.
— Я не говорил сперва, но господин Сперанский, на случай
— Ну же! — потребовал Вяземский.
— Я отдал в публикацию два вирша под именем Надеждина и ещё один научный трактат, — нерешительно признался Лев Алексеевич. — Они не могут быть не замечены государем и обществом, даже при дворе. Это создаст к теме ареста лишнее внимание.
— Дайте прочитать вирши! — не выдержала Катя и под строгим взглядом отца даже не попросила Цветаева, а потребовала.
Коллежский советник и тот, кому Сперанский доверился, попросил прощения, вышел из комнаты и уже скоро принёс несколько листов бумаги.
— Сижу за решёткой в темнице сырой. Вскормлённый в неволе орёл молодой… — начала читать княгиня Оболенская, которая перехватила листы у своего племенника Андрея Ивановича Вяземского [А. С. Пушкин «Узник». Полное стихотворение см. в приложении].
— Да этот вирш, скорее, вызов, чем спасение. Смело, даже слишком. Но, да, сострадание у некоторых людей он вызовет. А ещё у читателя возникнет много вопросов о справедливости, — озвучил свои размышления Вяземский.
— Горит восток зарёю новой. Уж на равнине, по холмам грохочут пушки… — с нетерпением, сразу после того, как было продекламировано стихотворение «Узник», Оболенская стала читать иной вирш. — … и за учителей своих заздравный кубок подымает [отрывок из поэмы А. С. Пушкина «Полтава», см. по ссылке.
В комнате установилась тишина. Каждый думал о своём. Катя мило улыбалась, внутренне убедившись, что всё-таки правильный выбор она сделала, когда сказала Сперанскому «да». Девушка даже позабыла, что её жених нынче может быть и преступником. Быть дамой сердца пиита, того, который настоящий и публикуется — это мечта почти любой девицы.
Вяземский не хотел признаваться, но он испытывал восхищение. Нет, не потому, что настолько понравился вирш про Полтавское сражение. Он поражался хитрости и коварству своего вероятного зятя.
«Чувствует, стервец, какие времена нынче», — думал Андрей Иванович. — «Описание императора Петра и Полтавскую битвы — очень сильный шаг. Так недолга из Петропавловской крепости прямиком в друзья к государю попасть».
Дело в том, что за последние полгода несколько ухудшились отношения со Швецией. Александра Павловна подверглась нападкам со стороны своего супруга, шведского короля Густава IV Адольфа. Выращенная бабкой, русской императрицей Екатериной Алексеевной, Александра воспитывалась в духе Просвещения. А супруг проводил политику, по сути, мало отличимую от того, к чему стремится и русский император. Густав Адольф слышит только своё мнение, ревностно относится к вере, при том жёстко критикует и запрещает любое просвещённое вольнодумство. Король упразднил все привилегии Упсальского университета, уволил многих профессоров и выгнал немало студентов. Всех, кто хоть на словах придерживался системы критической философии Эммануила Канта. При этом он игнорировал любые потуги некоторых групп в риксдаге воспротивиться подобным действиям короля.
Александра, и без того раздражённая отношением к ней супруга, как к женщине, имела неосторожность попробовать доказать, что Кант, на самом деле, нисколько не опасен для религии. Вот король и устроил демонстративную «порку» жене, даже обвинил в том, что Александра не всей душой приняла лютеранство, а всё ещё ортодокс. Между нелюдимым Густавом Адольфом и привыкшей к пышным балам бабушки Александрой давно намечался некоторый конфликт, тем более, что шведская королева, бывшая дочерью русского императора, никак не могла забеременеть, может потому, что редко разделяла ложе с мужем. Но все были убеждены, что Густав Адольф не решится на публичную ссору с дочерью русского императора. Нет, решился.