Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2. Авторский путеводитель
Шрифт:
Графиня Мария Николаевна Толстая долгие годы (с 1932 до 1947) была в Аньере церковным старостой. В упомянутой мною аньерской брошюрке опубликованы ее дневниковые записи… Вот запись от 15 марта 1942 года. Приход отмечал в тот день свое десятилетие, служил владыка Евлогий, который дал Марии Николаевне свое благословение и поднес грамоту за неустанный десятилетний труд в приходе. «И за что! – восклицает Мария Николаевна. – За то, что Господь допустил мне 10 лет служить при Его храме…» А вот аньерская запись от 15 сентября 1943 года. Едва Мария Николаевна села ужинать с дочерью и внуком, как вдруг – грохот, звон стекла, «дом стал сотрясаться от пальбы, казалось – вот-вот рухнет на нас потолок… Мы не совсем еще спустились и стояли на лестнице, когда удар сильнее прежнего сотряс весь дом. Мы все вместе молились в эти страшные мгновения, и Господь помиловал нас. Оказалось, что одна бомба, не разорвавшись, упала под окном столовой… вторая в саду в нескольких шагах – тоже не разорвалась…». Вот и еще, запись за 12 марта 1945 года: «Вчера было наше приходское собрание. Я принуждена была, к глубокому моему сожалению, подать в отставку по дряхлости. Такая честь и радость была служить при церкви с моим дорогим батюшкой – служить прихожанам… Теперь в наш храм я не в силах ходить и только с лестницы слежу за богослужением…»
Прихожанка Е.И. Слезкина (та самая, что стала к старости игуменьей в женском монастыре Бюси-ан-От) вспоминает:
«После войны М.Н. переехала в верхний этаж нашего церковного дома – часто она мне говорила, как она благодарна Господу, что ей дано последние годы жизни провести под кровом столь любимого ею храма… А сколько интересных воспоминаний у нее было о России, и как много М.Н. самой пришлось перенести горя и трудностей. И уходили от нее как-то успокоенные, будничная жизнь казалась легче…»
30 октября 1948 года, когда скончалась Мария Николаевна Толстая, хорошо знавший ее священник отец Мефодий так помянул ее перед отпеванием:
«…из хорошей аристократической семьи (княжна Мещерская), она соприкасалась с царским двором и была фрейлиной Императрицы Марии Феодоровны. Много горя перенесла она в жизни: потерю детей, смерть мужа, убийство 15-летней дочери, тюрьму, голод, почти нищенское существование. Но ничто не сломило ее. Она была крепкой веры человек. Как она служила церкви и людям! Приняла тайно монашеский постриг, но это не отдалило ее от людей. Обо всех она помнила, обо всех заботилась… Большой человек была Мария Николаевна, большая и глубокая была жизнь ее души… не только в храме проявлялась ее забота и сочувствие: мы знаем, как она, старая и слабая, отправилась однажды, узнав о душевнобольном человеке, который заперся у себя в комнате верхнего этажа и никого к себе не пускал. Мария Николаевна пошла к нему, он ее впустил, и она содействовала устройству его в больницу. Многое другое мы знаем, но многого мы и не знаем».
«Многого мы и не знаем…»
Помню, как, возвращаясь однажды летом из Сент-Женевьев-де-Буа и отчаявшись дождаться местного автобуса до станции, поднял я руку по старой бродяжьей привычке, и остановилась машина… «Я к станции не еду, я вас подброшу в Париж», – сказала мне по-русски симпатичная средних лет дама, сидевшая за рулем. Оказалось, что это внучка Марьи Николаевны Ольга Павловна Толстая. Дорогой я услышал историю ее отца, Павла Николаевича. Он был из «эмигрантских детей», которых так неудержимо тянуло назад, на родину. А тут еще специально приехал звать изгнанников назад в Россию граф Алексей Николаевич Толстой, известный некогда всей эмиграции писатель. Звал возвращаться, потому что там молочные реки и кисельные берега, и он вот, например, граф, а как сыр в масле катается… Так что Павел Николаевич, измученный ностальгией, и поехал…
–Что, расстреляли? – спросил я.
–Да, – сказала Ольга Павловна. – Откуда вы знаете?
–Догадываюсь… Наслышан…
Сердце у меня сжалось, потому что я подумал о Марье Николаевне, которой было уже тогда за семьдесят: еще сын, еще один… Господи, что за мука…
Курбевуа
Парижский Манхэттен Музей Ройбер-Фульда • Память казачьего полка
На бедный пригородный Курбевуа (Courbevoie) наступает с юга парижский Манхэттен 70-х годов прошлого века, стеклянный многобашенный квартал Ла Дефанс. Я посетил этот бетонный лес во время первого своего парижского визита четверть века назад и тогда же понял, что меня не потянет больше ни в Нью-Йорк, ни в Токио. Впрочем, «на вкус, на цвет…».
Самые патриотичные из французов скорбят о том, что так непоправимо испорчен пейзаж, на фоне которого нация получила в свое владение в 1840 году величайшую ценность – прах Наполеона. Иные, менее патриотичные и более оптимистично настроенные граждане, усердно пытаются отыскать, что же тут все-таки уцелело от пейзажа. Среди наиболее выразительных останков называют скульптурный фронтон, украшавший центральное здание швейцарской казармы, построенной в XVIII веке при Людовике XV на нынешней площади Шаррас. Собственно, здания казармы заняты ныне под торговый центр, бассейн, отель и бесчисленные госучреждения (не забудьте, что во Франции больше чиновников, чем в любой европейской стране), но старый фронтон перенесен в парк де Бекон, поближе к берегу Сены. В том же парке восстановлен и павильон Британской Индии со Всемирной парижской выставки 1878 года.
Но пожалуй, самым заметным центром культуры Курбевуа является музей Ройбер-Фульда, который выходит к Сене былым сосновым фасадом шведско-норвежского павильона со все той же Всемирной выставки (вообще, многие бережливые парижане еще раньше, чем москвичи, пощадившие экзотическую сталинскую ВДНХ, поняли, что «ломать не строить»: вспомните хотя бы былой винный павильон, ставший «Ульем», взрастивший Шагала, Сутина, Модильяни и подобранный рачительным Бюше среди разора Всемирной выставки). Главным сокровищем здешнего музея (носящего имя знаменитого министра финансов Ройбер-Фульда) является коллекция рисунков, картин, муляжей и скульптур замечательного французского скульптора эпохи Наполеона III Жана Батиста Карпо (1827–1875), кончившего свои дни в Курбевуа.
Русского путешественника может заинтересовать в Курбевуа и дом № 12-бис на улице Сен-Гийом, где разместилась Ассоциация бывших офицеров казачьего полка русской императорской гвардии. До самой своей смерти в 1989 году Ассоциацию возглавлял полковник Борис Дубенцев. Дом был куплен им в 1925 году, и в этот дом эмигранты-офицеры, в ту пору по большей части железнодорожники, трудившиеся на Восточном вокзале (железнодорожник – это была вполне почетная эмигрантская профессия: сын русского офицера Петя Береговой-Береговуа, дослужившийся у социалистов до поста французского премьер-министра, но не сберегший ни жизнь, ни честь, начинал как рабочий-железнодорожник), скупая, сносили полковые сувениры, вывезенные некогда из Петрограда через Новочеркасск, Константинополь, Белград. В 1931 году в доме на рю Сен-Гийом открылась выставка этих реликвий, но в 1937 году казаки, справедливо опасаясь, что устроенное, скорее всего, советской разведкой правительство Народного фронта может реквизировать их коллекцию и отправить в Москву хозяину (как, похоже, и поступили в 1940 году нацисты с парижской Тургеневской библиотекой), переправили самые ценные реликвии в Бельгию. Однако и нынче выставлены в доме Ассоциации портреты 27 генералов, командовавших полком с самого его основания императором Павлом I, живописные и фотографические портреты русских самодержцев, казацкие униформы, медали и штандарты, портреты атаманов и великого князя Николая Николаевича и т. п. Но о визите в этот уникальный музей следует, конечно, договориться заранее, хотя бы по телефону.
КУРБЕВУА, МНОГОБАШЕННЫЙ КВАРТАЛ ЛА ДЕОРАНС
Нёйи-сюр-Сен
Римские виллы и новая знать Корсет Марии-Антуанетты • Художники на Сене • Василий Кандинский • Американский госпиталь • Рука молодого Пешкова
Небольшой, но густонаселенный, подобно всем ближним столичным пригородам, городок Нёйи-сюр-Сен (Neuilly-sur-Seine) расположен, как показывает самое его название, на берегу Сены. С юга он граничит с Булонским лесом, а на востоке от него до Триумфальной арки и площади Шарль-де-Голль-Этуаль рукой подать. В общем, положение завидное, привилегированное, таким его, кстати, считали еще и пять веков назад. Нынче, как и в старину, здесь тоже живет чистая публика, живут, так сказать, «более равные». Родиться в Нёйи – это уже привилегия, это словно бы обещает благополучие. В Нёйи и живут и говорят по-особому. И держатся своего клана. А переселиться из какого-нибудь XIII или XX округа в Нёйи – знак преуспеяния… Хотя бывают, конечно, и исключения из общего правила. Консьержка и в Нёйи всего-навсего консьержка.
Римское название этих западных ворот города – «портум де Нулиако» – появляется еще в документах XIII века. Здесь уже и полтысячи лет назад строили себе замки, дворцы и виллы люди состоятельные и знатные, чтобы вкушать покой и роскошь невдалеке от столицы. В 1528 году здесь построил себе так называемый Мадридский замок король Франциск I, а уж в XVIII и XIX веках кто только не строил: граф Аржансонский – замок Нёйи, граф д’Артуа – замок Багатель, финансист Клод Бодар, он же барон Сент-Джем, построил себе в стиле прославленного Палладия загородный дворец Сейнт-Джеймс, который, в отличие от прочих замков, и по сию пору стоит в Нёйи на проспекте, названном по имени первого в местечке королевского замка, – на авеню де Мадрид. Во дворце этом нынче лицей, а в парке можно еще увидеть и павильон, где размещался Кабинет науки, и часовню, и фасад маленького храма, прилепившегося к гроту. В начале прошлого века во дворце этом жила сестра Первого консула Элиза Бачиокки, здесь Шатобриан впервые встретился с этим Первым консулом, то бишь Бонапартом. Здесь же позднее герцогиня д’Абрантес принимала канцлера Меттерниха (и писала свои мемуары), а в 1815 году Веллингтон устроил здесь свою штаб-квартиру. Мадам Рекамье жительствовала здесь в 1842 году, а еще позднее тут разместилась больница, в которой терпел предсмертные муки художник Тулуз-Лотрек. Так что человеку, попавшему во дворцовый парк в тихую минуту, когда лицеисты корпят над своими сочинениями или контрольными по математике, будет что вспомнить. В Нёйи жили и умерли Теофиль Готье и Баррес…