Вокруг света. № 3, 2022 г. Литературный сборник
Шрифт:
Через некоторое время он сказал:
– Я пришел сюда, чтобы вам это сказать. Прощайте!
Когда иногда я бываю очень беден, я говорю себе:
– Я богат. За меня молились во всем мире…
И мне легко.
Теперь перенесемся в польскую Галицию, в городок Тухов. Это было в январе 1915 года. Быть может, это было 20 января. Если бы это было так, то день этот можно считать юбилейным: ровно год тому назад, 20 января (ст. ст.) 1914 года, меня судили в Киеве. Я сидел на той скамье, которую занимал Бейлис несколько месяцев тому назад. Но Бейлиса оправдали, меня же присудили к трем месяцам тюрьмы. Три месяца мне кажутся сейчас наказанием смехотворным, после того как я отсидел около 12 лет в сталинской тюрьме. Но дело было не в сроке. Дело было в том, что меня присудили за «распространение заведомо ложных сведений» о прокуроре палаты. «Заведомо ложных»! Судьи отлично знали, что я мог ошибиться, но я не лгал. И это приговор был не мне, а русскому суду, в который я верил и посильно защищал. Впрочем, чтобы судить о русском суде вообще, надо узнать, что было в Тухове.
Предварительно скажу, что в тюрьму я все же не попал при Царе. Дело пошло по инстанциям. Палата утвердила постановление окружного суда. Предстоял еще Сенат. Мои защитники возились с этим, но меня это мало интересовало.
Для меня было важно, что скажет Государственная Дума. По закону член Думы мог быть лишен свободы только с согласия Думы. Я надеялся, что Дума меня не выдаст. Во всяком случае, в Думе разыгрался бы главный бой. Но до этого не дошло. Разразилась война. Как многие другие депутаты, и я пошел на фронт, хотя это было вопреки формальному закону, воспрещавшему народным представителям быть на действительной военной службе.
Я был ранен под Перемышлем 12 сентября (ст. ст.) 1914 г., на следующий день по прибытии в полк.
В январе 1915-го я был начальником передового отряда ЮЗОЗО (Юго-западной областной земской организации), возился с ранеными и больными. В этой роли я и жил в местечке Тухове.
Местечко было пусто. Население, почти сплошь еврейское, бежало до прибытия русских войск. Дома и домишки, как всегда, если их покинули, уничтожались сами собой. Уцелел лишь помещичий дом, хотя владельцы тоже ушли. В нем поместился мой отряд.
В тот день была вьюга. Через окно второго этажа я увидел приближающийся автомобиль. Свернув с большой дороги, он направился к нам, с трудом пробиваясь через метель. В то время, в ту войну, не все имели машины. Ехавший, значит, был «кто-то». И в такую погоду! Очевидно, по важному делу, и притом к нам: никого, кроме нас, здесь не было. Я сказал зажечь примус, на войне заменивший самоварчик, подать бутылку красного вина и галеты. Так всегда делалось в отрядах. Тем временем гость, провожаемый дежурным, зашел ко мне.
По погонам я увидел, что это полковник, а по лицу, что он сильно замерз. В то время автомобили были открытые, за редкими исключениями. Поэтому я встретил его словами:
– Господин полковник, кружку горячего чая?
– О да! О да! Что за погода…
Когда он согрелся, сказал:
– Я к вам… К вам лично.
– Слушаюсь.
– Я военный юрист. По закону все судебные дела, возбужденные против лиц, поступивших в армию, передаются нам, воєнному судебному ведомству. Мне переданы два дела, вас касающихся. Одно пустячное, другое важное. С какого прикажете начать?
– Если позволите, «с тонкого конца»…
– Хорошо. Податной инспектор города Киева возбудил против вас как редактора газеты «Киевлянин» дело за то, что вы без его разрешения напечатали в своей газете объявление о «Лепешках Вальда».
– «Вальда»? Разрешите вам предложить: я их всегда имею при себе. Мне кажется, что вы чуточку охрипли – проклятая погода!
– Ах, очень вам благодарен… Это очень хорошее средство – я его знаю. Но по долгу службы я должен все же поставить вопрос: признаете ли вы себя виновным в этом ужасном деянии?
– Признаю. Печатал и надеюсь печатать и дальше. Однако разрешите вам доложить…
– Пожалуйста…
– Господин полковник, вы юрист, и не в маленьких чинах. Я тоже юрист, хотя и непрактикующий. Поэтому я позволю себе поставить на ваше суждение следующий вопрос: указания высших правительственных мест должны ли приниматься низшими к сведению и исполнению?
– Должны!
– Так вот. Я печатаю объявления о «Лепешках Вальда» в газете «Киевлянин» без разрешения киевского податного инспектора, но такое же объявление печатает санкт-петербургская газета «Правительственный Вестник», каковая, очевидно, получила разрешение на печатание от высшей медицинской власти.
– Это ясно. Считайте это дело поконченным, прекращенным.
– Благодарю вас.
– Теперь перейдем к делу важному. Потрудитесь прочесть.
Я прочитал: «Объявить Шульгину В. В., редактору газеты «Киевлянин», что Государю Императору на докладе министра юстиции благоугодно было начертать: “Почитать дело небывшим”».
«Почитать дело небывшим»…
Греческая поговорка гласила: «И сами боги не могут сделать бывшее небывшим».
Но то, что не удавалось греческим богам, было доступно русским Царям.
«Почитать дело небывшим» – была юридическая формула, близкая к выражению римского права: «In integrum restitution».
«Почитать дело небывшим» принадлежало русскому Царю как высшему судье в государстве. Каждый приговор в империи начинался со слов: «По указу Его Императорского Величества…»
При этом судья надевал на шею цепь в знак того, что он судит во имя Царя.
«Почитать дело небывшим»… Это говорит больше, чем амнистия. Амнистия – это прощение, забвение… А «почитать дело небывшим» – это юридическая фикция, обозначающая: против Шульгина дело не возбуждалось, его не судили, он не был осужден.
С такой определенностью и силой высший русский судья, Царь, стер неправду, учиненную низшими судьями. Это полезно запомнить при оценке нашего суда вообще. А любопытно и обстоятельство, что Государь учинил сие деяние по докладу министра юстиции. Министр юстиции почитается и высшим прокурором, высшим представителем обвинительной власти. Из этого следует, что обвинительная власть отреклась от своего неправого дела и поспешила его исправить при первом подходящем случае. Случай представился. Конечно, я не думал о Бейлисе, когда поступал добровольно в армию, причинив этим жестокую боль близким. Другие чувства руководили мной. Я почувствовал, что не в силах писать барабанные статьи в «Киевлянине», что было необходимо. Надо было поддержать дух народа – об этом просил меня лично генерал Алексеев, впоследствии главный руководитель всей русской Армии. Он сказал: