Вокруг света. № 3, 2022 г. Литературный сборник
Шрифт:
– Ошибаются те, кто думает: «В три месяца кончим войну!» Тут нахрапом не возьмешь. Противник серьезный – война на выдержку. Здесь народ идет на народ. А поэтому дух народный и решит дело. Вы публицист и член Государственной Думы, представитель народа. Поддержите же дух народа, который выразил вам свое доверие, послав вас в Государственную Думу.
Но как публицист я выбыл из строя, потому что душа моя была исполнена великой печалью. Я считал войну ошибкой и предвидел роковые последствия. Чем же я мог «поддерживать дух народный»? Только примером, только добровольно подставив свою голову.
Я поступил в пехоту, в один из киевских полков, именно 166-й Ровненский. Я выбрал этот полк по причинам интимным, о которых сейчас не хочу говорить.
Однако австрийская пуля, пробуравшая меня в четырех местах, не причинила мне серьезной беды. Но, вероятно, она растрогала сердца генерал-прокурора (министра юстиции) и «сердце царево». Есть выражение: «Сердце царево в руце Божией». Так, по крайней мере, должно быть и иногда бывает. А во всяком случае, у всех людей есть сердце, каковы бы они ни были, и об этом надо всегда помнить. Помнить это надо было и расстрелявшим Ивана Григорьевича Щегло-витова.
В левых кругах его называли Ванька Каин. Но этот «Каин» не расстрелял Бейлиса, а предал его суду присяжных. Это было неправильно, потому что сопровождалось давлением на следователей, и это было нечестно. Нечестно потому, что суд не смеет заниматься политикой. Но при общей оценке русского суда те, кто это делает, не смеют забывать о том, что суд присяжных, признав ритуал, оправдал невинного Бейлиса. И потому можно сказать, что суд присяжных, созданный Александром II, выдержал экзамен перед лицом всего мира. Тень этого Императора неведомо парила над зданием Киевского суда, где шел процесс Бейлиса. Я хочу верить, что когда-нибудь на этом месте, против суда, будет восстановлен памятник Александру II, который стоял на Царской площади и который снесли в 1917-м, согласно еврейской поговорке: «Если Бог хочет наказать человека, то отнимает у него разум».
Но суд присяжных признал ритуал. Да, и об этом должно жалеть. Но справедливость требует сказать: картина убийства Андрюши Ющинского такова, что, как говорится, сам черт мог сломать ногу в этом деле. Во всяком случае, светила адвокатуры, легко доказавшие невинность Бейлиса, не смогли найти убедительной гипотезы на предмет того, кто же так зверски источил кровь у мальчика. А это именно и нужно было, чтобы отбить «кровавый навет», имеющий тысячелетнюю давность.
Зигзаги жизни удивительны. Расскажу и об этом, чтобы исчерпать «Бейлисиаду». Последняя здесь соприкоснулась с мистикой другого порядка.
Это было через некоторое время после моей статьи о Чаплинском. Надо сказать, что «старая гвардия» киевлян тогда дрогнула. Часть вековечных подписчиков перестала читать «Киевлянин», что для некоторых было трагедией. Шульгин после смерти Пихно немедленно изменил заветам отчима, который заменил ему отца. Из этого, между прочим, следует, что не все читатели «Киевлянина» понимали Димитрия Ивановича. Он был прежде всего чигиринец. А чигиринцы это особая порода – скромно-гордая. Скромная по своим потребностям, гордая потому, что спина у них не гнется. Таков был и чигиринец Богдан Хмельницкий.
Есть некоторая мистика в совпадении имен. Знаменитое восстание, поднятое батькой Богданом, в основе своей имело распрю казачьего сотника Хмельницкого со старостой Чаплицким. Духовный потомок Хмельницкого, Шульгин «восстал» против Чаплинского. Разница в одной букве, а в общем оба имени происходят от слова «чапля», по-северному «цапля». Но, к слову сказать, во всем Чигиринском народе сохранились черты иногда просто анекдотического характера. Оставив анекдоты, скажу: у Димитрия Ивановича была способность не гнуть спину перед бурей, выраженная не так давно в одном советском фильме. Фильма я не видел, но его название запомнил: «И один в поле воин»!
18 или 19 октября 1905-го только одна газета вышла на пространстве «шестой части суши». Эта газета была «Киевлянин».
Так вот, после моей статьи часть читателей ушла, и даже для этих бывших «киевлянинцев» стала выходить новая газета «Киев». Я с ней не полемизировал. С меня достаточно полемики со стороны «Нового Времени» и в особенности с очень талантливым нововременцем Меньшиковым. Разумеется, редактору «Киевлянина» приходилось нелегко.
И вот однажды ко мне пришел один человек. Немолодой, чуть седоватый, но очень бодрый. Он сказал:
– По службе я начальник почты на Демиевке. Не очень видная должность. Но я имею вам сказать нечто важное.
– Прошу садиться.
Он начал так:
– Я старый читатель «Киевлянина». Я очень уважал Димитрия Ивановича. И вас также, дорогой Василий Витальевич… Газету «Киев» не хочу читать… Вы правы, а не они. Но все же трудно вам сейчас приходится: свои пошли против вас! Вот и господин Меньшиков… Не правда ли?
– Правда. Мне тяжело.
– Что же нужно, чтобы облегчить ваше положение? Я маленький человек, но я размышляю. И я вам сочувствую. Да, я вам сочувствую. Зачем они на вас клевещут?! Вы взяли еврейские деньги и защищаете жидов, убивших Андрюшу Ющинского? Клевета! Но как с ней бороться, дорогой Василий Витальевич?!
Его речь текла спокойная, ровная, но какая-то увесистая. Несмотря на драматичность содержания, мне захотелось спать. Спать среди белого дня. Но я этому не удивился: я был очень утомлен всем тем, что переживал. Я всегда чувствовал себя уставшим, хотя мне было только 35 лет.
Он продолжил:
– Чтобы опровергнуть клевету, надо доказать, что евреи не убивали Ющинского. Потому что если не они убивали, то зачем и за что бы дали вам деньги? Клевета о жидовских деньгах, которые вы будто бы взяли, падет сама собой. Не так ли?
Он, несколько перегнувшись через столик, который нас разделяет, пристально смотрит в глаза. И я невольно приковался к его глазам. Они были серые, стального цвета. Веки были приспущены, но сквозь эту щель его взгляд, стальной, давил свинцом на мои веки; мне все больше хотелось спать.
Он продолжал:
– Вам нужно, просто вам необходимо узнать, кто убил мальчика. Ведь он же убит? Это-то уж верно. Но кто? Кто?
Слова эти с огромным убеждением падали на мой мозг, но вместе с тем и стальные глаза давили на меня и что-то приказывали. Я спросил, повторил, как бы засыпая: