Вокруг трона Ивана Грозного
Шрифт:
«Через губу не плюёт посольский дьяк. Молчит, гордыню свою теша».
Зряшнее недовольство князя Хилкова: не чинится дьяк Герасимов. Ему впервые выпало возглавлять посольство, да ещё какое?! Конечно, в посольских делах он не новичок, но всегда прежде он был на вторых или даже третьих ролях. Правда, он частенько подсказывал главам посольств, как ловчее вести переговоры в том или ином случае, дабы переупрямить упрямцев, за что его и ценили. Теперь, однако же, он сам в ответе за успех переговоров, а они, как можно было предвидеть, будут очень и очень трудными: нужно во что бы то ни стало повернуть Данию лицом к России в ущерб Швеции. Известно, у Дании со Швецией есть серьёзные противоречия, но так ли они велики, чтобы превратиться в откровенно враждебные, к тому же в угоду Москве, которую почти все европейские королевства начали более опасаться, нежели уважать. Вот и ломал голову дьяк Герасимов над тем, как ловчее исхитриться, чтобы со славою завершить посольство. Сразу же, как получил урок от царя. Всё остальное: сборы, прощальный пир, благословение митрополита накануне выезда и сам выезд, будто скользили мимо, едва воспринимаемые.
Едва сел Герасимов в седло, как вовсе погрузился в свои мысли и даже не замечал, что конь его сразу же выпялился на целую голову вперёд. Не замечал дьяк и сердитости князя Хилкова, не слышал его нарочито громкого сопения.
Иное дело — Семён Веригин. Он, привыкший водить артели промышленников, чутко улавливал настроение сотоварищей, и если замечал хотя бы маленькую трещину в отношениях артельных, тут же принимал меры, упреждающие возможный разлом. Вековой поморский опыт убеждал в том, что только дружная команда удачлива в промысле, и ей легче бороться с каверзами Студёного моря и Океана-Батюшки. А в дальних походах в Мангазею или к Анианову проливу, на другом берегу которого лежит богатейшая зверем земля Аляска, как можно без крепкой мужской дружбы?
Нет, Веригин не осуждал ни князя, ни дьяка, ибо не знаком ему был уклад жизни у окружающих царя, но он ни за что бы, будь его воля, не ехал бы сейчас впереди, а смешался бы с детьми боярскими, которым предстояло оборонять порт Архангельский, устроенный в Двинской губе, близ монастыря Святого Николая. С этими людьми проще, к тому же они должны остаться на постоянное житьё в Поморье и с любопытством станут слушать его рассказы и о природе края, и о богатых промыслах. Царь Иван Грозный, однако, определил кормщика в товарищи к воеводе, да ещё ответственным за своевременный выход в море посольства, а разве царю станешь перечить?
Не очень уютно уважаемому поморскому кормчему, но он всё же держит себя достойно. Рылом в грязь не тычется. Ещё при встрече с дьяками Посольского приказа, которым проводила его воротниковая стража, узнавшая, с какой целью он хочет видеть царя, да и при встрече с самим царём не падал Веригин на колени, не позорил поморской чести. Поклониться — поклонился. Поясно. Не ему, не единожды зимовавшему в становищах Новой Земли и на Груманте, ходившему не только в Мангазею, но и за Аниан пролив на Аляску и даже спускавшемуся далее Курильских островов, ломать шапку. Подати он платит сполна, а что ещё от него требуется? Правда, сесть на узорчатый полавочник без приглашения хозяина кормчий не посмел — не принято у поморов ступать за воронец, а тем более плюхаться на лавку без приглашения. Вот он и ждал, пока читали уже переведённое с аглицкого послание, вручённое ему на совете кормщиков и стариков для доставки царю.
Слушал внимательно. Вроде бы какое ему дело, что вож аглицкого парусника передал царю Грозному, но любопытство — не игрушка бездельная. Тем более что ему уже сказал один из подьячих, вроде то послание от самой королевы аглицкой. О дружбе и прибыльной торговле просит. А это и для него, помора, утешно.
Вот дьяк Посольского приказа умолк и замер в почтительности, готовый ответить царю на любой его вопрос, но Иван Грозный не к дьяку обратился, а повернул лик свой к нему, кормщику.
— Садись, — указал царь перстом на лавку, — поведай, как встретили вы англичанина? Мирно? Либо с пальбой?
— Мирно. Он не палил, хотя пушки у корабля имелись и на кичке, и по бортам, а мы чего ради станем пушками встречать?
— А есть они у вас?
— Как не быть? Лабазов в губе — полно. Варяги охрану несут. Не только из поморов, пришлых много варяжит. Иные из них голландский и шведский хорошо знают. Вот они и разговаривали с кормчим, что привёл парусник в губу. Одно скажу точно: не промышленное судно. Скорее — воинское. Потрёпанное только уж сильно. Кормщик у них называется кепом. Вот он и сказывал, будто три корабля — каравеллы трёхмачтовые — хотели пройти на восток дальше, даже восточней Новой Земли. У Канина носа с нашими ладьями встретились. Более двух дюжин их шло на Новую Землю и на Грумант. Наши вожи растолковали, показав даже карты, как пройти за Вайгач в Мангазейское море, всяк после того поплыл своим путём. Две каравеллы, как сказал их кеп, назвавшийся Дженкинсоном, сгинули после раскидавшей парусники бури. А ему, дескать, повезло: Пресвятая Богородица, милость, мол, проявила.
— Не ладно то, что пути по Ледовитому океану иноземным мореплавателям показывают наши промышленники, — вовсе не серчая, а в задумчивости проговорил Иван Грозный, — не гоже такое.
— Верно, — согласился Семён Веригин. — Вцепятся клещами в добрые промысловые места, начнут почём зря бить зверя. Без расчёта. Им наплевать, что после них останется. Не своё, оно и есть — не своё.
— Не о разбойном промысле я речь веду, хотя и о нём мысли нужно иметь, говорю о том, что они с берегов океана начнут захват земли Сибирской. Данью обложат обских и ленских людишек. Какой ущерб казне нашей? А они — не Кучум [49] . Их из Сибири ничем тогда не выкуришь.
49
Кучум (? — ок. 1598) — хан Сибирского ханства (с 1563 г.), в 1582-1585 гг. воевал с Ермаком, продолжал сопротивление русским воеводам до 1598 г.
Что верно, то — верно. Только не его, кормщика, забота. На то они, правители, сладко живут в Кремле, чтобы думать, по какому стригу вести державу. Его же дело — промышлять. Пошлину исправно платить, что он и делает по чести и совести. Теперь же, вручив послание аглицкой королевы, надо возвращаться домой, за своё привычное дело браться.
Однако Иван Грозный рассудил иначе:
— Мне сказали, ты — знатный кормщик и род твой среди поморов знатен?
— Не без того.
— Вот и послужи в угоду державе моей. Не промыслом. Стань добрым советником князю Хилкову, кого я пошлю воеводой на Двину и Мезень. Укажешь, где сподручней пристани ставить, а затем, рукава засучив, станешь исполнять намеченное. Вместе с князем. В товарищи ему тебя определяю. Не в слуги ближние, а в товарищи.
«Ого?! По Сеньке ли шапка? Но отчего — нет? Не лыком же он, Семён Веригин, шит. Мезенскую губу и устье Северной Двины знает как свои пять пальцев. Да и мастеровых наберёт таких, что с любой работой справятся. Было бы чем платить. С крепостями посложней будет. Но и это, если поразмышлять, не такое уж непосильное бремя». — Мысли мгновенно пронеслись в голове кормщика, и он почти без промедления поклонился царю поясно:
— Благодарствую, государь. Не ударю в грязь лицом.
— И ещё один урок: своим глазом погляди, чтоб доброе судно снарядили для посольства моего, да кормщика найди, знающего путь морем в Бельгию. Туда посольство направляю.
— Путь знаком почти всем нашим кормщикам.
— Лучшего определи! — осерчал на неопределённость ответа Иван Грозный. — Головой ответишь, ели посольство повезёт неумеха!
Хотелось ответить, что море — не вылизанный кремлёвский двор, не прямоезжие дороги меж старейшими городами, однако впитанный с молоком матери такт не позволил перечить государю, да и униженно заверять, что честно исполнит урок, к лицу ли знатному промышленнику? Кивнул только в ответ согласно.
Притихла палата: сейчас Иван Грозный вспылит и в лучшем случае выгонит вон гордеца-помора. Простому кормщику выпала вдруг такая честь, а он в ответ не кланяется земным поклоном и не благодарит государя за столь щедрую милость! Иван Грозный так и хотел поступить: огреть посохом гордеца, выгнать вон, но, к удивлению государя, гнев его быстро улетучился.