Волчьи ночи

Жабот Владо

И там когда-то…

Белая давность впереди и позади.

Белые сны и белые любови.

Маленький, кряжистый белый бог влюблённо подвывает поблизости.

Молчи, белый бог!

Потому что сны — это дремучее одиночество. Белые женщины нежатся в них. Они большие. О-о-о-о-о… Большие. И много молчат. И помногу любят. И многого хотят. О-о-о-о-о… Одна из них превратилась в сияние и сбила с его головы митру. Другая вырвала из рук посох. Хотели и колокольчик, и фонарь отобрать… И всё время мелькали перед ним. Повсюду.

И хотели. Жадно. Как рыбы.

О-о-о-о-о…

И Эмима тоже тянулась к ним.

X

Дом,

в который она его привела, оказался чужим. Чьи-то вещи валялись по углам, на полу и на столе, воняло грязью, потом, репой, капустой и испорченной нищей, так что у него противно защемило в груди, когда они вошли в комнату и все эти запахи ударили ему в нос. Над плитой висели грязные портянки и пара длинных мужских подштанников, кто-то выгреб из плиты золу и забыл её убрать. На жерди под закопчённым потолком висело несколько кусков чёрного от сажи мяса и набитый свиной пузырь. Стены в изобилии украшены жирными черноватыми пятнами и каплями, которые — особенно по углам — сверкали в свете лампы словно капли пота старого, измученного дома, который уже мало напоминал человеческое жильё. Он подумал о духах, которые, вероятно, забираются в такие развалюхи… и мог только удивляться, как привычно ведёт себя Эмима, которая открыла дверь, зажгла свет и сбросила прямо на пол какой-то хлам и тряпки со скамейки, на которую собиралась сесть.

— Снимите это, — негромко пробормотала она и устало опустила голову в ладони. Она выглядела очень изменившейся. Старше, чем была. И что-то холодное, натянутое в её лице делало её совсем другой, почти чужой… Да и сам он, измученный, промёрзший и одеревеневший, больше всего хотел сесть. Но кровать возле стены, покрытая толстым грязным одеялом, была занята, там, судя по всему, именно в этот момент проснулся — старый Грефлин… бледный, с запавшими глазами, он понемногу, с трудом приподнялся на локтях… и уже в следующее мгновение снова упал на подушку.

— Не обращайте на него внимания, — пренебрежительно поморщилась она и так, как будто всё это её очень утомляет, со вздохом опустила голову. То, что она обращалась к нему на «вы», тоже было чужим и неприятным. Грефлин, кажется, что-то хотел сказать, но выдавил из себя какое-то жалобное хмыканье, которое ровным счётом ничего не значило.

— Да… хорошо… правильно, — рассеянно ответила она, как будто все это ей уже давно надоело и она не собиралась уделять этому какое-либо внимание. Однако Грефлин, несмотря на это, снова захныкал и протянул к ней руку, как будто хотел дотронуться до неё или о чём-то её попросить, но не мог это высказать.

— Может, он хочет пить, — попытался помочь Рафаэль.

— Пить он хочет, как же, — возразила она, — у него до сих пор только одно на уме и вертится. — Рафаэль не понял. Ибо то, на что она с язвительной усмешкой намекала, казалось ему совершенно невероятным. Поэтому он подошёл к ведру и, налив в старый оббитый ковш воды, предложил её бедняге. Но Грефлин отвернулся в сторону.

На костистых, туго обтянутых кожей скулах застыло отражение какой-то боли, на восковом лбу блестели капли нота, а в полузакрытых, отёкших глазах на мгновение блеснула направленная именно против него, Рафаэля, непонятная ему враждебность.

— Я же вам говорю, — она пожала плечами и подошла к плите, где, к своему неудовольствию, обнаружила, что ничего съедобного здесь нет, а воняет, как в свинарнике… Рафаэль молча снимал с себя епископское облачение, его била дрожь, а пальцы были непослушными и не могли развязать все эти ленты и узлы, так что в результате он просто сорвал их с себя. В это время Эмима вышла, вероятно, за дровами. А Грефлин снова долго и умоляюще хныкал ей вослед.

— Да

ведь она скоро вернётся, — утешил его Рафаэль. И снова заметил в его взгляде бессильную враждебность. Такой он ещё никогда не видел. Она была болезненной и лихорадочной, живущей в глубине души и мучительной… Ей не нужно было утешения.

Такая враждебность готова убивать. Если может.

— Знаете, я заблудился, — невзирая на это постарался оправдаться Рафаэль, — я был святым Николаем и даже не знаю, как всё случилось… в таком тумане человеку легко заблудиться. Если бы Эмима не пришла… Я и сам не понимаю, как она меня нашла… Бог его знает. Я уже думал — ну хорошо, это всякому суждено, вот только место и время неизвестно, что поделаешь… Ты оказываешься именно там. Иного не дано. — Он подумал, что смертельно больному человеку, вероятно, не стоит говорить об этом, поэтому принялся тараторить про снег и мороз и про то, что, по правде говоря, он не знает, почему он здесь… однако старик по-прежнему презирал и ненавидел всё, о чём он говорил, каждое слово в отдельности, каждый взгляд, каждое движение и не сводил с него своих опухших, неподвижных глаз, которые, вероятно, видели очень плохо.

— Я ещё раньше хотел к вам зайти, — продолжал Рафаэль, — хотел договориться… Но узнал, что вы больны… Внизу в трактире сказали… Но мы ещё поговорим о деле. Когда поправитесь. Это может подождать… — Он обрадовался появлению Эмимы, вернувшейся с охапкой дров. Ибо враждебность во взгляде Грефлина тут же превратилась в мольбу о спасении. Что до Эмимы… Она на самом деле была иной, до такой степени иной, что это приводило в замешательство. И волосы у неё висели как-то убого, наподобие тряпок, но, несмотря на это, очевидное сходство с девушкой из церковного дома не вызывало никаких сомнений.

— Я должен вас поблагодарить… — он тоже перешёл на вы — не знаю, что было бы, если бы вы мне не помогли. Заблудиться в таком тумане чертовски опасно…

Он напрасно ожидал, что она оглянется на него или что-нибудь скажет в ответ. Дрова, без сомнения, мокрые, дымились; хотя она пыталась раздуть огонь и из щелей на плите валил дым.

Дымоход, похоже, тоже надо прочистить. От окна и стены по спине тянуло ужасным холодом, поэтому он и сам был рад заняться плитой, чтобы хоть немного согреться. У Грефлина начался приступ сухого острого кашля, который попусту надсаживает горло и режет лёгкие и снова и снова вырывается из них и никак не кончается… Он задыхался и сипел, и хрипел, и жадно глотал воздух, словно наступил его смертный час. Скорее всего, ему надо было сесть — чтобы легче дышать, чтобы кашель успокоился, выпить какой-нибудь отвар или сироп, да, наверное, и глоток воды был бы кстати… Но Эмима не обращала внимания на этот приступ. Её это не тревожило. Хотя старик даже посинел от боли и судорог, душивших его всё сильнее. В конце концов Рафаэль наклонился над ним… но старик рывком увернулся в сторону и, словно непослушный ребёнок, вырвался из рук Рафаэля, который пытался усадить его.

— Оставьте его, — совершенно спокойно сказала Эмима, всё ещё стоявшая у плиты. — Он просто прикидывается. — И Рафаэль, хотя ему было страшно от того, что тяжелобольной человек задохнётся у него на глазах, нехотя прекратил свои попытки. Ничего другого ему не оставалось, поскольку старик изо всех сил отбивался от его помощи.

— Но ведь… — возразил он женщине.

— Я приготовила вам постель, — прервала его она и отошла от плиты, которую, судя по всему, так и не удалось растопить. А потом, не говоря ни слова, жестом позвала его в сени, а оттуда ввела в низкую и узкую, но неожиданно чистую и уютно обставленную комнату… между тем старик продолжал во весь голос стонать и всхлипывать.