Волчьи ночи
Шрифт:
Он ждал её каждую ночь и, навострив уши, с нетерпением прислушивался, когда она наконец тихо придёт и тихо откроет дверь.
И каждое утро ненавидел себя за это.
И её он тоже ненавидел.
Она унижала его… больше всего своим молчанием, которое продолжалось между ними и которое он сам не хотел или не мог прервать.
В мыслях он находил убежище у Куколки.
Даже по ночам.
Конечно, ему не всегда удавалось, закрыв глаза, представить её. А когда удавалось, у неё часто было страдальческое лицо.
— Сегодня вечером собирается церковный комитет, — не сказал, а скорее пригрозил Михник за два дня до праздника святой Луции.
Эмима молчала, словно
— На заседании, помимо всего прочего, обсудят вас и ваше поведение, — добавил он между прочим, — поэтому я надеюсь, что вы будете при сём присутствовать.
Рафаэль не ответил. Ему казалось обидным что-то спрашивать, а тем более доставлять старику несомненное удовольствие, проявив своё беспокойство. В конце концов, на случай любых обсуждений у него в рукаве был собственный козырь, о котором старик знал и по отношению к которому проявлял деланное безразличие.
Он спокойно встал из-за стола, пошёл на кухню и лёг на кровать.
Но спокоен он не был.
По правде говоря, это тревожило его.
Бледная дама на стене походила на судью. А пейзаж с сатирами и нимфами под вербами на морском берегу напоминал о том, что ему пришлось оправдываться перед парой трактирных завсегдатаев.
Он улыбнулся.
И повернулся на бок.
Однако после этого он уже не мог снова оставаться безучастным. Потому что Михник совершенно явно строил какой-то план, наверняка существовала какая-то интрига, у которой была определённая цель.
Вдобавок старик совершенно один, на свой страх и риск и к тому же тайно созвал совет прихожан.
Рафаэль с нетерпением ждал вечера.
Он даже пошёл в церковь. Просто так, чтобы сделать что-нибудь — например, убрать из алтаря метлу и ведро. Он ещё раз протёр дарохранительницу, а также изъеденную раму пошедшего пузырями изображения святого Урбана, то бишь Врбануса VIII, как было подписано в левом нижнем углу картины.
Раньше он никогда не замечал этой надписи…
И теперь, возможно, тоже не заметил бы, если бы его внимание не привлекла относительно недавняя трещина на краске именно в этом углу и прямо над надписью…
Михник и Эмима весь день упражнялись на органе… Гнусавые шепчущие флейты тонкими голосами пели какие-то повторяющиеся стаккато, в то время как басы глухо громыхали свой скорбный аккомпанемент, который никак не подходил к лёгкому кружению стаккато и означал какую-то тёмную и зловещую глубину под трепетно дрожащей поверхностью.
Они угрожали, эти басы…
И ему казалось, что эти двое играли озеро, и вербы вдалеке, и северный ветер, и всю глубину, скрытую в озере, в вербах и ветре, которая как предугадываемая чернота вырывается на свободу и выступает на передний план. Было в этих басах что-то дикое и угрюмое. Он мог только слушать ещё и ещё, и вместе с тем в глубине души желать, чтобы они говорили что-нибудь другое.
Он предпочёл уйти из церкви и вернулся к себе в кухню — и снова тщетно попытался успокоить свои перепуганные мысли, которые вызывали глухую тоску и почти непостижимый страх перед наступавшим вечером.
Ещё не успело стемнеть, как прихожане стали собираться.
Они приходили поодиночке.
Рафаэль слышал, как они толпились в коридоре, как Эмима льстиво и услужливо заискивала перед ними, помогая снимать пальто, и как сухо, официально и свысока приветствовал их Михник.
Значит, Эмима не пряталась… это утешало его и помогало собраться с силами в ожидании вечера. Ведь это можно было использовать как козырь в споре с возможными обвинениями Михника. В её голосе не было даже малейшей тени смущения — она чирикала, словно находилась среди
И картины на стенах, при помощи которых он также готовился нанести удар по Михнику, по-видимому, не мешали гостям, поскольку в оживлённой болтовне не было ни тени гнева или осуждения по отношению к старику, который явно управлял ситуацией с лёгкостью и знанием дела.
Затем они начали.
Без него.
Он думал, что они позовут его… Конечно, он мог просто-напросто выйти к ним — всё это время, пока они собирались, да и сейчас он мог сделать это… если бы не глупое смущение и этот страх неизвестно перед чем, который вырос в нём за этот день ожидания.
Он почувствовал, как горят щёки… словно от чувства вины и стыда.
Рафаэль навострил уши, боясь, что неосторожным шумом привлечёт к себе их внимание, и попытался понять Михника, который очень подробно распространялся об ошибках, которые были сделаны или могут быть сделаны. Однако это совсем не обязательно должно привести к совершенству или несовершенству, а только к неправильным догадкам, которые отягощают дух. «А его надо освободить, — подчеркнул он. А тот, кто отягощает и ограничивает его, тот виноват… Не только перед самим собой, но и перед другими, потому что способствует колдовству и порабощению. Это серьёзный проступок, который определённо заслуживает сурового наказания». Потом Михник сказал — а точнее солгал — о прошениях, которые он с того дня, как оказался в этом приходе, постоянно посылал декану и в епископство, и теперь, ввиду всех отрицательных ответов, он предлагает, чтобы они сами объединились для духовного освобождения. Для начала он предложил хор и музыку… и сразу вслед за тем перешёл к злым духам, которые всячески лгут, надевают маски и действуют втайне, исподтишка.
— Это враждебная сила, которая не заслуживает пощады, — продолжал он, бросая слова в их сосредоточенное молчание, — это яд, который маленькими, почти невидимыми каплями может упасть в лучшее вино. И чем тогда станет это вино? Да. Ядом. Вы правильно подумали. И именно поэтому мы здесь собрались. И именно поэтому мы должны сегодня решить…
Воцарилась тишина, в которой кто-то сдавленно кашлянул и скрипнул стулом.
— В этот момент, — продолжал Михник, выдержав паузу, — очень важно иметь представление о том, кто с нами, а кто против нас. Каждый из вас точно знает кого-нибудь, с кем нужно было бы хорошо и правильно поработать. Для нашего и их же блага, разумеется. Потому что, как известно, вина не всегда имеет одинаковый вес, и одни виноваты больше, а другие меньше, следовательно, одним ещё можно помочь, а другим уже нельзя. И именно ради них, ради тех, кому ещё можно помочь, мы сегодня обязаны назвать имена. Пожалуйста… Ваши предложения…
Послышалось сдавленное бормотание, как будто пришедшие должны были вначале обсудить друг с другом возможного кандидата. Однако вскоре они замолчали, что, очевидно, свидетельствовало о достаточной степени согласия.
— Итак, прошу вас… — настаивал Михник.
Никто не вызвался говорить. Конечно, они чувствовали себя неспокойно, так что кто-то снова закашлял, однако ответа не последовало.
— Ну, это не к спеху, — Михник не хотел отступаться. — Хорошенько всё обдумайте, каждый должен решать, по совести. И я говорю: да, малая капля яда может остаться незамеченной и с виду казаться совсем невинной. Вы и сами это знаете… — Потом он с некоторым нетерпением и настойчивостью позвал Эмиму, что, судя по всему, означало, что она снова должна им налить, поскольку после этого снова раздались звон стаканов и льстивые уговоры Эмимы выпить ещё.