Волчьи ночи
Шрифт:
Она поцеловала его. И это пришлось ей по вкусу. Особенно ей нравились усы и борода — наверное, именно поэтому она поцеловала его снова, уже не столь робко, как в первый раз.
Он поцеловал её ладонь прежде, чем она поспешно, будто испуганно сумела её отвести. Но потом она прижала её к лицу и благодарно улыбнулась ему, когда он принялся снова её целовать…
Дверь была не закрыта. Он боялся, что старик войдёт в кухню, и поэтому не мог навалиться на девчонку, хотя она явно этого хотела, и её улыбка была полна тихого и нежного ожидания. Она задрожала, когда он тайком, под одеялом обнял её за талию и слегка помял ладонью низ живота. Она взволнованно задышала… да и он почувствовал волнение, которое было настолько сильным, что он был готов наплевать на Михника, но ведь тот мог устроить скандал, если бы Рафаэль позволил себе слишком много по отношению
— Да ведь это не важно, — шепнула она так, словно это было чистой правдой. И сразу же после этого на удивление решительно, не размышляя, сама опустила его руку ниже, прямо на размягчённое пылающее гнёздышко между бедрами. Он не стал демонстрировать своё изумление и прямо через рубашку жадно рванулся туда, к зовущему округлённому холмику, вытянутым пальцем вниз… Сейчас он уже не думал о Михнике. Потому что там, в ладони, под всеми четырьмя пальцами таилась невероятная роскошь страсти, и нежности, и желания, так что у него горели и ладонь, и разум, и промежность, он должен был двигаться… И она тоже двигалась едва приметно и как бы тайком поводила бёдрами то в одну, то в другую сторону, и ему не оставалось ничего иного, как протянуть руку под рубашку и ласкать, и погружать пальцы в тёплое открывающееся лоно между нежными завитками волос, которое хотело и жаждало прикосновений и движений, большое, влажное и предназначенное ему… он был вынужден снова вспомнить о Михнике, даже вполглаза посмотрел на дверь. Но Эмима благодарно поглаживала его руку и ещё сильнее прижимала её к лону между широко раздвинутыми ногами, словно боялась, что он выйдет из игры и неожиданно всё, что с ними происходит, закончится, ускользнёт и превратится в мучительно разгоревшееся и неисполненное желание. Он обнял её свободной рукой… И вскоре ощутил, как её жаждущая рука ринулась под одеяло вниз, на мгновение — словно в удивлении — остановилась, а потом, не задумываясь, как-то жадно и решительно обхватила его твердый, приподнявшийся член. Он был готов насадить её на себя… Если бы не шорох в горнице. Совсем рядом с дверью. Так что он в напряжённом ожидании замер, затаил дыхание и быстро отвёл руку… Но Эмима не обращала внимание на шорох. Она продолжала сжимать и гладить член и как-то умело ласкать его кончиками пальцев…
— Так мы не сможем, — шёпотом пожаловался он, не отводя глаз от двери. — Старик знает, — пояснил он, когда она, в удивлении, вопросительно посмотрела на него, не понимая, почему он замер. И сразу же затем склонилась над ним и поцеловала долгим и влажным поцелуем. Он даже на мгновение ощутил между губами её язык, словно она затеяла какую-то шутливую игру. Он не оттолкнул её. Не смог. Хотя озабоченно посмотрел на дверь.
— Старик ничего не знает, — усмехнулась она, сопровождая слова мягким, укоряющим взглядом, и поспешила снова поцеловать его… Однако он так не мог.
— Подожди, — простонал он и, словно поясняя, что им надо внимательно прислушиваться и приглядываться, вытянул шею и посмотрел на дверь.
— Да что это с тобой? — нетерпеливо вздохнула она. — Ведь там никого нет!
Вначале он подумал, что она сказала это просто так, и снова начал прислушиваться…
— Нет его, нет, говорю тебе. Кроме нас, никого нет, — снова, не задумываясь, подтвердила она.
Однако вопреки её утверждению, а может быть, именно благодаря ему всё происходящее ничуть не меньше мучило его. Прежнее сомнение ожило в мыслях, словно неясная угроза — всё, о чём ему говорила Куколка, внезапно показалось ему почти возможным. Трудно представить, чтобы после всего случившегося старик взял и куда-то ушёл… В это время Эмима улеглась на нём, раздвинув ноги. Она сама, без его помощи, разделась и сама с глубоким вздохом облегчения оседлала его… Он чувствовал мягкое тепло. Чувствовал её движения. Слышал довольные, до безумия разнеженные стоны и видел лицо, на котором не было ничего, кроме наслаждения. В узком, мягко оправленном влагалище что-то приятно и возбуждающе пульсировало. И ощущение, что вопреки всему он вошёл в неё по-мужски твердо, всё больше и больше охватывало его и отвлекало от подозрения и сомнений, которым не было доступа сюда, в это наслаждение, нараставшее с каждым его или её движением и требовавшее от него всё больше и больше, так что он всё поднимался
— Всё было здорово, — с трудом переводя дыхание, шепнул он, нежно уложил её на постель и, словно заботясь о том, чтобы она не простудилась, укутал одеялом до самой шеи. Дверь в горницу всё ещё была открыта. Она прижалась к нему и шепнула на ухо: «Я тебя люблю…»
Ему нравились её шепот и эти слова. Однако ему не хотелось их повторить. Не до того ему было. Надо было бы заглянуть за дверь, хотя теперь ему было совершенно ясно, что старика в горнице нет…
— Куда он подевался? — через некоторое время спросил он.
— Не всё ли равно? — вздохнула она, прижимаясь к нему своим горячим и влажным бедром, а потом и промежностью, — о нём можешь не беспокоиться, — добавила она и засунула ему в ухо свой язык.
Он с трудом вынес это слюнявое чмоканье, от которого по телу расползались противные мурашки.
Наверное, и она это почувствовала, потому что улеглась на спину и стала смотреть в потолок — вероятно, она немного обиделась. Однако сейчас ему казалось ненужным утешать её. Он только легонько пожал ей руку в запястье, прежде чем встал, оделся и вошёл в горницу.
Кухонная дверь с треском ударилась о косяк. Может быть, он невольно потянул её за собой…
Потом снова сама по себе хлопнула.
В кромешной тьме почти ничего не было видно. Занавеска на окне была задёрнута. Стенные часы по-прежнему молчали. Постель возле стены была невидима, но оттуда не доносилось ни малейшего шороха, ни дыхания. Поэтому он вернулся в кухню за лампой. И беглым взглядом, брошенным на Эмиму, увидел — то ли на лице, то ли на волосах — какую-то лёгкую тень, которая лежала одно мгновение и тут же исчезла, когда он пристально посмотрел на неё, словно краем глаза заметил что-то злое и коварное — нечто, на мгновение вторгшееся в душу и тут же, в то же мгновение, исчезнувшее.
— Я же тебе говорила, — зевнула она. — Ну иди же ко мне…
— Сейчас, — пробормотал он и, не оглянувшись на неё, поспешил в горницу, оставив позади себя пустую постель, и по коридору добрался до входной двери, которую старик, наверное, не закрыл за собой.
Когда он вернулся в кухню, Эмима, с ног до головы покрытая одеялом, лежащая лицом к стене, не обратила на него внимания. Длинные растрёпанные волосы в беспорядке рассыпались по подушке. Он осветил её лампой. Потом сел за стол и налил себе жганья.
— Ты больше меня не любишь? Почему? — не повернувшись, вздохнула она, услышав, что он наливает уже в третий раз.
Он молчал. И мрачно смотрел в пустоту. Собственно говоря, он не знал, что ответить. Больше всего ему хотелось избавиться от её близости — его тянуло выйти из дома в ночь, где можно будет надышаться морозной тишиной и вырвать из себя чувство вины, и раскаянье, и противное ощущение бессмысленности, самовольно пробравшееся к нему в душу.
Когда она повернулась, у неё в глазах были мольба и слёзы.
Ведь она была почти ребёнком… И именно из-за этого детского, что было и в выражении её лица, и в мольбе, и в слезе, тихо сползавшей по носу, он не смог отвести взгляд и уйти. Надо было утешить её и приласкать, медленно вытереть слезу указательным пальцем и шепнуть ей, что она хитрая девчонка. Он даже встал на колени возле постели, когда увидел, как на её губах задрожала мягкая улыбка, а тень на лице сменилась радостным доверием…
Только утром, когда в окно заглянул рассвет, босая и пьяная от любви, она тихо выскользнула в горницу.