Волчьи ночи

Жабот Владо

Он довольно причмокнул губами и снова отпил всё ещё теплого чая, который приятно согрел его кровь и мысли.

VI

После этого он несколько дней всё-таки пролежал в лихорадке. Она скрутила его совершенно неожиданно, среди ночи.

Эмима ухаживала за ним. Заботливая и услужливая, она приходила и уходила, и по ночам тоже иногда тихонечко, на цыпочках заходила и, вероятно, убеждённая в том, что он спит, тихонько прикасалась к его лбу.

Когда он спал, ему чаще всего снились какие-то убийственные глупости об одержимых людях и обряде освящения колоколов.

Михник был недоволен. Вероятно, он занимался ремонтом органа. Да и с Эмимой дела шли не так, как он предполагал.

Приближался рождественский сочельник.

И надо было сделать в церкви то одно, то другое, заново декорировать алтари, украсить

деревце и поставить ясли… потому что, в конце концов, буквально накануне Рождества из епископской канцелярии решили послать инспекторов, которые в придачу хотели послушать хор. Уже при одном взгляде на церковный дом, который Эмима полностью преобразила по-своему, они, вероятно, разинут рты от удивления. Конечно, они не скажут ничего хорошего обо всех тех картинах, которые она — по её словам — нашла на чердаке и с разрешения Михника развесила в передней, горнице и на кухне. Правда, Рафаэль тоже должен был признать, что все полотна, прежде всего те, что были написаны маслом или акварелью, отличались высоким качеством, подлинные живописные шедевры, однако их содержание, их мотивы ни в коем случае не подходили для церковного дома. В них не было абсолютно ничего набожного. Даже наоборот… Это были обнажённые фавны на каких-то лугах, сам Пан с торчащим членом, обнажённые, невероятно греховные женщины на траве под вербами, на берегу прудов и ручьёв, словно именно оттуда, из этих луж и ручьёв, к ним являлся соблазн… Она превратила церковный дом в самую настоящую галерею греха, а Михник в ответ на замечание Рафаэля только махнул рукой и с презрительной гримасой знатока добавил, что именно такие произведения способствуют развитию таланта. После этого Рафаэль больше не приставал к нему с возражениями, он и ответственности за это не чувствовал, ведь, в конце концов, Михник был его принципалом и по долгу службы должен был знать, что в этом случае допустимо, а что — нет.

Беспокойство Рафаэля прежде всего было связано с органом и церковью, в которой столько времени царил беспорядок, что это почти наверняка могло стоить ему службы, если бы инспекторы вошли в церковь после посещения церковного дома. Однако высокая температура, головокружение и резкий, сухой кашель, который всё время донимал его, не позволяли ему встать и заняться наведением порядка. Даже чаи и отвары Эмимы не очень-то ему помогали, однако он всё равно был благодарен ей за заботу… особенно за её ночные посещения, которые она, вероятно, должна была скрывать от Михника.

О намерениях Михника он её больше не спрашивал. Да это и не особенно интересовало его. Однако по ночам он всё-таки запирал бы дверь, если бы это было возможно. Правда, спал он плохо. Кошмарные сны иногда неожиданно врывались даже в его бодрствование — мысли отправлялись скитаться в тоскливое тенистое пространство, как будто он лежал под редкими ветвями, освещёнными почти слепящим лунным светом… Куда-то, где снова избивали и закидывали камнями колокол, который недавно сбросили с колокольни на болоте… Время от времени в зарослях что-то жалобно позванивало. Словно стонало от боли.

Он должен был облачиться в одеяние епископа.

Прямо на ходу. По-другому не получалось.

Ибо страна была проклята и люди в ней одержимы… Правда, эта одержимость была не слишком заметна. Только посвящённый и опытный взгляд мог заметить эту характерную немощность во взглядах, в усмешках, но она была слышна и в царстве листвы и ветвей, на холмах и полях, в болотах и на пустошах, а иногда даже в птичьем щебете.

Злой дух это был.

Как огромное невидимое бремя, он тяготел над страною и над всем, что было в ней.

Злой дух и его проклятая власть… это можно было заметить в том случае, если видишь, например, два человеческих лица, но при этом не видишь их плеч и, следовательно, не знаешь о том, что один из этих людей Несёт на плечах тяжкую ношу, а второй свободен от неё. Но во взгляде, в лице того, кто несёт ношу, видна точно такая же немощность, даже голос у него другой, и слова имеют другое значение… А если бремя на всех и на всём — это трудно заметить. Различия просто-напросто не существует. Тот или другой переносят то же самое. Поэтому неопытный взгляд не замечает истины.

И, если среди деревьев самотёком расползаются волчьи тени, ты об этом не узнаешь.

В самом деле, ты сплошь и рядом сознаёшь, что волки белые и не имеют тени, но этого недостаточно — дело в том, что это вполне может быть обычным безумием, в котором нет ничего реального.

Значит, надо в епископском облачении пробраться сквозь все болотные чащи под редкими ветвями, пробиться к людям, подойти поближе к каждому из них и заглянуть ему в лицо, в его немощь, которая подобна той, что появляется от тяжести на плечах. Когда видишь и знаешь, что всё это не безумие

среди волчьих теней, что речь идёт о всеобщем зле, которое никак нельзя уничтожить избиением колокола и швырянием в него камней.

Только он, Рафаэль, знал, что в одержимости виноват не колокол, а епископ. Да. Потому что именно епископ совершил страшную ошибку, благословив этот колокол. Следовательно, именно епископ должен признать свою вину и повторить обряд.

А епископ ничего не признал и ничего не предпринял.

Даже днём, когда в кухне не было ни Эмимы, ни Михника, он в полу-беспамятстве рассматривал большую картину над кроватью и очень много размышлял об этом.

Правда, Эмима довольно часто приносила ему чай, отвары и еду всё с той же немного непонятной усмешкой и тем же влекущим покачиванием гибкого тела. Она приходила и уходила, как одобрение и утешение… временами она казалась ему почти сном в своём длинном облегающем платье, призраком, который медленно вырастает из лихорадки и понемногу исчезает вместе с ней. Ему хотелось позвать её, пусть она вернётся, и он поговорил бы с ней… о чём-нибудь — может быть, о церкви и совместной подготовке к сочельнику. «Только бы она вернулась, — временами думал он, — села бы к нему на кровать и притронулась ко лбу, а он бы вдыхал её близость, запах её молодого тела, видел её мягкие, немного мечтательные глаза… Он бы просто смотрел на неё, и они молчали бы вместе. Может, он бы слегка коснулся её руки, может, улыбнулся бы ей, а она в ответ улыбнулась бы ему… Однако каждый раз дверь за ней закрывалась. Пламя плиты бросало в темноту свой багровый свет. От окна струилось бледное сияние снежной ночи. Картина на стене возле окна, с которой днем смотрела старая мрачная дама, во мраке превращалась в тёмное пятно, а девушки с сатирами и фавнами, те, что над кроватью, прятались, скрывались за расползшимися контурами, в которых нельзя было распознать ни лиц, ни тел, ни той удивительно беззаботной прелести молодого вожделения, которое когда-то было живым и неизвестно, когда замерло, остановилось, и только ночь — каждый раз снова и снова — выпускает их на свободу. В невидимый мир. На те самые солнечные и тенистые луга, покрытые мягкой травой и пёстрыми цветами. Это те прекрасные и сокровенные рощи, до которых не доходит звон колокола и где демоны спокойно творят свои дела, это те когда-то потерянные сказки, до которых не добралась власть церкви. Однако всё это таится по ту сторону колючих порубок и пустошей, по ту сторону болотных зарослей и разорванных дикими ущельями холмов, для которых колокол будет звонить напрасно, если он не освящён по всем правилам. Если, скажем, епископ при исполнении обряда ошибся… Потому что каждый колокол нужно по всем правилам помазать и заговорить. Только тогда всё будет в порядке. Если же не будет соблюден необходимый ритуал, всё потеряет смысл, силу, и злой дух будет царствовать дальше, а люди останутся одержимыми и будут смотреть на мир сальными глазами… даже тогда, когда они толпятся возле церкви, построенной на болоте. А из зарослей рвётся резкий северный ветер, и юбки у женщин тесно прилипают к ногам, а уголки платков волнуются от его порывов… Лица у всех покраснели. И немного набухли от мороза и, вероятно, от вина и от греха, который виден на лице у каждой и который каждая напрасно пытается скрыть за показной набожностью.

А Рафаэль, наспех влезший в епископское облачение, всё-таки вырвался из зарослей вьюнов и репейника и, весь растрёпанный и выпачканный грязью, выступил вперед.

Мужчины, которые незадолго до того избивали колокол и швыряли в него камнями, один за другим незаметно побросали камни и колья и с почтением выстроились в две колонны перед стоящим на помосте колоколом. Их лица всё ещё были багровыми от ярости, а кривые, исподлобные взгляды из-под нахмуренных бровей означали, что колокол ожидает новое наказание, раз уж в этот раз не удалось исполнить задуманное. Именно из-за их недоверия и замаскированной угрозы Рафаэлю всё это время кажется, будто он позабыл обряд.

Никто не знает, что надо делать… Рафаэль убеждён, что лучше всего было бы перенести церемонию. Но ещё до того, как ему удалось произнести несколько слов, которые вертелись у него в голове и которыми он собирался призвать их спокойно разойтись по домам, к нему подошла пожилая дама с восковым лицом и шепнула: «Семь псалмов».

То, что над колоколом надо прочитать семь псалмов, Рафаэль, разумеется, знает, однако трудность состоит в том, что он не взял с собой книгу и не знает эти семь псалмов наизусть. У него в памяти сохранились только отдельные строки. И он бросает их, в беспорядке, в эти лицемерные лица, в их кривые ухмылки… К тому же ветер дует совсем не так, как нужно, огонь и дым должны обдувать колокол, вместо того их непрестанно относит в сторону, и они попадают в глаза, в лица женщин и в узкий клок тумана прямо над зарослями.