Волчьи ночи

Жабот Владо

— Побойтесь Бога, ничего я вам не навязываю, — возмутился Рафаэль и отступил на шаг от стойки. Этот разговор и в самом деле заинтересовал его. Тут ведь и о пропавшем священнике можно было бы что-нибудь узнать. И всё-таки он не хотел продолжать разговор в таком тоне и выслушивать упрёки, которые в его болезненно хмельной голове в первую очередь вызывали отпор и злость по отношению к пьяной тупости собеседников, победить которую он так и не смог. Он подумал, что при таких сильных суевериях организация хора может оказаться ещё более сложной задачей, чем предполагалось вначале. Поэтому он решил расспросить буфетчицу, чтобы та для начала потолковее объяснила ему, как на самом деле обстоят дела.

IV

За окнами трактира понемногу светало.

Рафаэль, склонившийся над пустым стаканом, стоявшим на буфетной стойке, по-прежнему находился в состоянии ожидания и боролся со сном, ленивым и тяжёлым, забиравшимся во все члены и мысли и туманившимся перед глазами, как нестерпимо соблазнительная тишина и абсолютное отсутствие прочего мира. Буфетчица приходила и уходила, улыбалась и подавала надежды… словно манила его из какой-то туманной дали, так, ради шутки, а потом снова и снова исчезала из вида. Ему казалось, что этой ночью никто не покинул трактир, что всё это время посетители пили с неслабеющей жаждой и что их настроение всё время оставалось неизменным, но то тут, то там что-то ускользало от него в туман, сквозь который их не было слышно, — и тогда возникали обособленные зоны затишья, закраины тишины, и в такие минуты особенно хотелось задремать: ведь мысли — так или иначе — уже довольно давно стали никуда не годными, лишь по временам ему удавалось уловить одну из них, но он не подпускал её ближе, потому что для этого надо было сделать усилие, преодолеть некое препятствие, а он вовсе не собирался этим заниматься. Но они, эти самые мысли, даже издали не прекращали квакать, словно лягухи из илистого осадка выпитого жганья. Посетители трактира сидели с какими-то надутыми физиономиями, погружённые в свои раздумья и только иногда заглядывали друг другу в глаза… и тогда возникали слова и смыслы, и они теснились в какой-то воронке, похожей на круглую кромку стакана, которая притягивала взгляд, словно обладала какой-то колдовской силой — именно из-за этой воронки и всего с ней связанного человеческие лица выглядели такими, какими они выглядят из-за стекла, которое качается и колеблется. Сквозь него все лица искажены какими-то странно вытянутыми гримасами, которые, по сути дела, что-то означают, они с чем-то связаны, но кто знает, откуда, отчего и зачем они на самом деле появились. Человек не может понять это полностью, целиком потому, что всё время что-то маячит на втором плане — может, это духи; да, духи и всё то, из-за чего ночь и тишина — всего-навсего доказательства ограниченности человеческого ума и чувств. У буфетчицы тоже было в ухе кольцо, оно красиво покачивалось и поблёскивало, и притягивало взгляд и мысли, одну за другой, затягивало их в магический круг, который внезапно порабощает тебя, в котором слова растягиваются, как в стекле, которое всё качается и качается, идёт ко дну и всплывает, а в голове звенит и шумит, и всё вокруг кажется таким мутным, что ты уже больше не воспринимаешь ни позвякивания стекла, ни того, что перед тобой обычный стакан, потому что тебе кажется, что любая вещь таит в себе некую загадку, ускользающую от тебя в туман, колышащийся между этим и потусторонним миром в ожидании того, что будет потом… И если попытаться разгадать буфетчицу, то есть то, что в ней и с нею, и о ней, то, что её окружает, и то, что у неё внутри, то, что впереди, и то, что позади, вверху и внизу, то всё это будет постоянно переплетаться и завязываться узлами, и ускользать от тебя так, что в конце концов придётся согласиться с заключением, что всё это очень сильно отличается от предполагаемого и, наоборот, является совершенно противоположным ему, вызывающим недовольство собой и неуверенность, которая всегда становится более мучительной, если ты ждешь, а всё вокруг ускользает от тебя и уродливо вытягивается и превращается в неудобство и дремоту, которая туманится и гаснет у тебя в груди так, что ты едва не падаешь и чувствуешь только то, что ты сам себе лишний.

Потом они всё-таки стали расходиться…

Звонок над дверью беспрерывно звенел… и нарушал дремоту, которая охватила его, когда он — даже не осознавая, когда и как — оказался на лавке возле печи. Он бы заснул… но над дверью опять раздался звонок, и из неё потянуло холодом, потом это снова повторилось, и ещё, и ещё… это кто-то, уходя, почувствовал, что тащит на плечах тяжкую ношу, и решил вернуться, чтобы напоследок пропустить ещё один стаканчик, хотя Куколка, недовольно поморщившись, сообщала, что трактир

закрывается, но тем не менее наливала каждому, кто просил.

Рафаэль остался в одиночестве и, сидя возле почти остывшей печи, боялся, что с минуты на минуту она и его выгонит в туман и снег, а потому притворился спящим. На самом деле ему мешали заснуть грохот отворяемой и затворяемой двери, все эти уходы и возвращения, и звон колокольчика, и холод, врывающийся в распахнутую дверь, и мысль о том, что ему, уставшему, недужному от выпитого, придётся карабкаться на церковный холм. Ему не удалось сделать что-либо из задуманного. Только напился допьяна, но на этот раз он чувствовал не приятную беззаботную расслабленность, а усталость, недовольство самим собой, голова у него болела, а в животе что-то крутило; он знал, что с этим противным состоянием бороться невозможно, нужно просто терпеть его, пока не пройдёт.

Больше всего ему хотелось растянуться на скамейке и спать.

Похоже буфетчица не собиралась его выгонять.

Она проходила совсем рядом с ним, когда убирала со столов. Потом закрыла дверь на задвижку, задёрнула занавески и сложила стулья на столы…

В трактире больше не было никого, кроме них.

— Я хотела, чтобы вы остались, — сказала она, закончив мыть стаканы и ещё раз поправив перед стеклянной дверцей шкафчика гладкие, коротко стриженные волосы. Было ясно: она знает, что он не спит и наблюдает за ней.

Вздохнув, она присела возле него и, будто не зная, что сказать, смотрела в пол. Рафаэлю подумалось, что он должен что-то сказать в своё оправдание, ведь он ни с того ни с сего остался в трактире. С другой стороны, попытка оправдаться казалась ему не совсем уместной — ведь она может подумать, что он просто побоялся отправиться в путь ночью по занесённой снегом дороге, струхнул, как заслуживающий презрения слабак, — это могло бы разочаровать её, а может, даже рассердить, и она тут же выставит его за дверь…

— Иногда человек не знает, — он решился немного пофилософствовать.

— А кто такая Эмима? — слегка задумчиво, не поднимая глаз, прервала его она.

— Ведь это вы… Не так ли? Вы сами…

— Я говорю о настоящей Эмиме.

Она явно не хотела, чтобы он притворялся. Хотела знать правду.

Однако Рафаэль не мог просто так выдать Михника, поэтому он возразил ей, что не знает никакой другой Эмимы.

— Кажется, здесь когда-то жила какая-то колдунья, — задумчиво продолжала буфетчица. — Её тоже так звали… Говорят, что иногда она появляется здесь…

— Ох уж эти ваши глупости, — усмехнулся Рафаэль. — Я всю ночь слушал россказни о каком-то Врбане…

— Я знаю.

— Да, но ведь это такая глупость, глупее просто не бывает!

— Это, — она вытащила из кармана на переднике какую-то бумажку, — выпало из вашей шапки.

Рафаэль решительно схватил листок и прочёл написанную карандашом и дважды подчёркнутую фразу: «ПРОФЕССОР СОБИРАЕТСЯ ВАС УБИТЬ!» Удивившись, он прочёл её ещё раз. И только потом, в самом низу, в правом углу записки заметил мелким почерком написанную подпись: «Ваша Эмима».

Буфетчица наблюдала за ним. В замешательстве он посмотрел на неё и ещё раз прочёл как саму фразу с восклицательным знаком в конце, так и подпись в нижнем углу: «Ваша Эмима»… Именно это, эта «Ваша Эмима» застряла у него в мыслях, как палка в колесе, так что он некоторое время не замечал ничего, кроме этого листка бумаги, который он, неизвестно почему, вертел в руках, как будто на нём можно было найти какой-то другой текст. Или найти в написанном другое значение. Он даже обратную сторону записки осмотрел несколько раз подряд, надеясь, что там можно найти какую-то приписку или объяснение, свидетельствующие о том, что речь идёт о шутке, розыгрыше, затеянном хитрой притворщицей, или о чём-нибудь в этом роде, и главное содержится не в сообщении, а в подписи: «Ваша…» — может быть, это следовало понимать именно так.

— Её знак — лист вербы, — задумчиво глядя на записку, сказала буфетчица. И Рафаэль невольно принялся разглядывать бумажку и почерк, стараясь найти в них хоть какое-то сходство с листом вербы, однако один только восклицательный знак — да и то с натяжкой — жирный, округлый, можно было принять за лист.

— А она красивая? — немного смущённо спросила женщина и посмотрела ему в глаза, как будто именно в них искала ответ. Именно этот взгляд смутил Рафаэля до такой степени, что он, нахмурившийся, немного отсутствующий, кивнул, сдержанно согласившись с ней.