Волчьи ночи
Шрифт:
— Эмима, — с усмешкой ответила она…
— Как это — Эмима? — нелепо удивился он.
— Зовите меня так, — шепнула она, широко улыбаясь, однако в этой улыбке была доля замешательства, потом она наклонилась к нему через груду стаканов, будто бы хотела, чтобы сказанное услышал только он.
В такое совпадение трудно было поверить… Он смотрел на неё, опиравшуюся на стойку так близко от него, и не мог вымолвить ни слова. Она ждала. Всё с той же широкой улыбкой на губах… Тогда он подумал, что такое совпадение имён случается часто, что до сих пор он в своей жизни встретил по крайней мере двух Рафаэлей, не меньше пяти Кристин и несколько Лидий.
— Это имя означает «голубка», — ещё более доверительно добавила она… было совершенно очевидно,
— Для него, — так же завлекающе продолжала она и взглядом показала на кого-то возле печи, — я могу быть и Сабиной. А для кого-нибудь другого — Ольгой. Зависит от того, кому как захочется.
Он не понял. Но его неприятно уколола мысль, что она так же близко подпускает к себе и других… его пронзило подозрение: может быть, она проститутка, которая готова любому оказать услугу — так, как кому захочется. Было ясно о чём он подумал. Но, судя по всему, это ей не мешало. Она даже добавила — без тени какого-либо смущения, — что для большинства присутствующих она «куколка» и ничего не имеет против этого. Он вынужден был признать, что желал бы хоть ещё раз увидеть и услышать, как она произносит это словечко «куколка» своими влажными и маняще надутыми губками… но вместе с тем его охватило неприятное разочарование, даже презрение, вызванное беспощадной мыслью, что эта женщина, скорее всего, с каждым ведёт себя так и что вполне возможно, прежде чем раздеться, она точно так же тепло и зовуще называет цену своих услуг. Он попытался подавить это разочарование, попытался усмехнуться, но не смог сделать ничего другого, как заказать себе ещё одну порцию спиртного.
Потом он склонялся над стаканом и раздумывал, стоит ли отправляться домой. Путь предстоял дальний. И одинокий. В таком тумане легко заблудиться… В то же время он тайком наблюдал за этой женщиной, когда она с подносом спешила к посетителям. Иногда их взгляды на мгновение встречались. Собственно говоря, он мог бы её полюбить.
— Ты, Польда… — его размышления прервал без сомнения пьяный тип, которого он раньше заметил в компании, что сидела возле печи. Пьяный прислонился спиной к буфетной стойке и, казалось, хотел заглянуть Рафаэлю в глаза — он был долговязым и худым, с запавшими щеками, высоким лбом, уродливо приплюснутым, немного хитроватым носом над пушистыми чёрными усами. Глаза у него были прищуренные, немного сонные и насмешливые, но взгляд довольно добродушный, как будто бы он всё воспринимает как шутку, с помощью которой хочет повеселить как Рафаэля, так и себя самого, а может быть, и компанию возле печи.
— Господи! Куда это тебя несло после обеда?.. Знаешь, я тебя видел. И сказал себе, мать твою, может, ты заблудился, иначе какого чёрта ты карабкаешься в гору.
— Я не Польда, — немного свысока возразил ему Рафаэль.
— Да ладно, ладно, — он почесал себе затылок и тут же после этого взлохматил свои чёрные, всклокоченные и, скорее всего, уже давно нечёсаные волосы.
— Я шёл наверх, к Грефлину, — против своей воли ответил Рафаэль, а так как он не хотел выглядеть грубым, добавил к своей реплике долю насмешки над той глупостью, которая заставила его тащиться на гору.
— Это ты, но… я же говорю, что баба сродни дьяволу, это так, особенно если молодая и если ей приспичит.
— Ах так? — язвительно осклабился Рафаэль, не понимая, что же на самом деле хотел сказать собеседник.
— Гм, ведь я говорю… Такого никому не пожелаешь. Но если взять, к примеру, такую молодую кобылу, как Грефлинка, то понятно, что её надо почаще объезжать, а иначе ей сам чёрт не брат. А здесь вообще… Баба просто-напросто взбесилась, так ведь. Мы то знаем, это точно…
Голова у Рафаэля была тяжёлая. К тому же она немного кружилась. Время
— Да, но ведь это все знают… Она ему отраву подсыпала. Врбанова шкура — ничего другого и быть не может… Бабы от этого в бешенство впадают.
— А что, с ним случилось что-нибудь худое? — это интересовало Рафаэля больше всего.
— Пока ничего, но обязательно случится, не сомневайся. Это человека изведёт так, что ни один врач никогда ничего не поймёт. А нам доктора не верят.
Рафаэль ещё никогда не слышал ни о какой Врбановой шкуре, поэтому поинтересовался, что всё это значит.
— Понятно, что ты этого не знаешь, ведь ты нездешний. А вот в этих краях… в прежние времена, ей-ей, это было как чума…
Рафаэль заказал жганья на двоих.
— Это только бабы творят. Замужние. Такие, которым собственного мужика мало.
— Ах так, — усмехнулся Рафаэль и придвинул усатому жганье. Он побаивался, что этот тип дурачит его, может быть, для того, чтобы позабавить сидящих у печи, а может, он сам с придурью и теперь именно ему, Рафаэлю, травит всякие байки, которые другим уже приелись. Поэтому он с недоверием слушал рассказ об этой шкуре, кусочек которой, напоминающий серое сало, остаётся там, где Врбан покарябает свою кожу, обдерёт её до ссадины. Это может случиться где угодно: как дома, так и за его стенами. После этого женщина, из-за которой всё это затеяно, больше не знает, как с собой быть. Что-то её преследует, гонит куда попало, что-то всё время лезет в её мысли и что-то шепчет ей, и она все дни и ночи не только не может ничего делать, но и спать, и это продолжается до тех пор, пока она в конце концов не отравит мужа лоскутком этой кожи. Не каждая может потом вспомнить что с ней случилось и что она натворила. Но по ней это видно, даже потом, когда пройдёт время; она постоянно горит как в огне, бесперечь гоняется за мужчинами. Увидит мужика, всё равно — этого или другого, и задрожит, как в лихорадке, и тут уже ничто не поможет. Вроде бы она чувствует, как что-то несильно, но приятно, толчками ударяет её внизу живота… А вот её мужу приходит конец. Наверняка. Так или иначе. Это его изводит…
— И вот эта тоже, — он украдкой указал на буфетчицу — мы её «куколкой» зовём, — вот и она тоже это сделала. Всего два или три года прожила со своим муженьком, а потом он помер, бедолага.
Только сейчас Рафаэлю стало ясно, зачем они завели этот разговор. Заметили, что он положил глаз на буфетчицу, и потому всем скопом решили, наверное, для забавы разыграть его. Правда, все сидевшие возле печи казались хмурыми и даже унылыми, однако эта серьёзность могла быть всего лишь обманчивой маской в комедии, с помощью которой они хотели внести в своё времяпровождение некоторое разнообразие. Они наверняка слышали весь разговор. Да и буфетчица, наливая питьё и перемывая стаканы, тоже прислушивалась к нему. Вот только странно было, что никто при этом даже не ухмыльнулся — ни тайком, ни открыто. Видимо, они привыкли к своим маскам и таким вот играм. Собственно говоря, один только Рафаэль пытался изобразить нечто вроде беззаботной улыбки.
В этот раз жганье, которого он влил в себя довольно много, не действовало на него как обычно. Оно никак не могло вызвать настоящее головокружительное опьянение, но забралось в голову как надоедливая тяжесть, от которой всё как-то приглушённо болело, а мысли подергивались неприятной мглой. Сейчас ему больше всего хотелось к чему-нибудь прислониться и немного вздремнуть. Но тогда его, скорее всего, отправят домой, а он этого не хотел, потому что очень устал, а кроме того, боялся возвращаться в церковный дом в темноте и одиночестве. Разумеется, он бы никому в этом не признался и потому отправился бы в путь, если бы ему предложили. Выходит, лучше всего и дальше участвовать в этом дурацком трактирном розыгрыше.