Волчьи ночи
Шрифт:
Похоже, ветер немного утих — или каким-то чудом именно вокруг него образовалось особое заветренное пространство, потому что, приглядевшись, буквально в шаге от себя он увидел снежинки, по-прежнему несущиеся в снежном вихре.
Ему было немного грустно.
А в мыслях у него стало рождаться что-то прекрасное: белая и мягкая тишина, — и он подумал, что, возможно, там… вдали остались только мягкая белизна и приглушённое ощущение того, что плывёшь вверх.
Ветер и снег останутся внизу. А мягкая белизна, окружающая тебя со всех сторон, неторопливо погасит тебя, чтобы ты исчез, как снежинка на широко открытой белой ладони.
Вечер прокрадывался в туман, который становился всё гуще и гуще.
Он поднёс к губам бутылку и подумал: «За твоё здоровье,
Потом снова воцарилась тишина.
Всё потонуло в тёмной мгле, которая окутала село и лес, и гребень холма, она казалась чудищем, которое и его намерено затащить в свой заколдованный круг.
Он поспешно встал.
И больше не думал о Грефлине.
А на вероятную усмешку таившихся за оконными занавесками сельчан ему было наплевать.
Пошатываясь, Рафаэль начал по собственным следам спускаться вниз. И вопреки всему пытался спешить. Ибо вся эта тишина, вся эта туманная тьма начала охватывать и его, и он чувствовал, что шум собственных шагов как-то помогает ему сопротивляться; если бы он кричал, это бы тоже помогло и, возможно, помешало бы этой туманной давящей тоске втянуть его в свой безмолвный, непрерывно сужающийся круг.
Только заслышав невдалеке собачий лай, он понял, что у него немного отлегло от сердца.
Дворы и дома тоже плотно прикрывала туманная тьма. Только местами в каком-нибудь из окон тускло мерцал свет.
Всё ещё пахло дымом.
Псы снова бросались на заборы, буквально задыхаясь от злобы.
Но на этот раз Рафаэль не слишком их боялся. Он шагал по проторенной тропинке с надеждой, что всё как-то обойдётся и что для защиты он при необходимости вырвет кол из ближайшего забора.
Трактир «У Аги», самый никудышный кабак в округе, тоже был окутан туманом. Слабый, красноватый свет, струившийся из зарешеченного окна, выходившего на тропинку, бросал на неё слабые, туманные отблески. Из трактира не доносилось голосов.
Когда он вошёл, над дверью зазвенел колокольчик. И тяжёлый, перегретый — как из котла — воздух ударил ему в лицо. В трактире на лавках сидело множество людей. Он кивнул им головой. В ответ они посмотрели на него как-то испытующе и удивлённо… а потом, все без исключения, замолчали, не сводя с него глаз. Он подошёл к стойке и ухватился за неё как за спасительную опору; только оттуда — словно из укрытия — он осмотрелся по сторонам.
Заметил снежный след, тянувшийся за ним от самых дверей. И они его тоже заметили. Правда, пол и без того был мокрым, однако комья снега, свалившиеся с его сапог и одежды, могли показаться присутствующим вызывающей неряшливостью, которая вряд ли могла им понравиться. Он позабыл стряхнуть снег перед входом и даже не сделал этого на пороге. С другой стороны, если бы он сейчас вернулся на порог и принялся отряхиваться, он не смог бы скрыть своё замешательство, которое бы они немедленно заметили, что отнюдь не принесло бы пользы ему и его предприятию. К тому же буфетчица, несмотря на всё, приветливо улыбнулась ему и — словно сочувствуя — со вздохом посетовала на снег.
Поэтому он остался у стойки и заказал жганья.
— Можете раздеться, давайте я вам помогу, — буфетчица подошла к нему после того, как с готовностью выполнила его заказ, и деликатно подождала, пока он, окоченевший и неуклюжий, снимет с себя пальто и шапку. С бровей, бороды и усов у него капало — и только после того, как Рафаэль вытер их ладонью, он понял, что заявился в трактир с заиндевевшим лицом и что, вероятно, именно поэтому все смотрели на него с таким удивлением. Они даже замолкли.
Аги не было видно. Буфетчица, которая работала сейчас, была намного моложе и привлекательнее, и на вид ей было лет тридцать. Приятная, соблазнительная, миниатюрная и гибкая, с коротко подстриженными чёрными волосами — одним
Правда, до сих пор он был тут всего дважды. В первые дни после приезда и один раз поздней осенью. Но не задерживался до вечера — ведь возвращаться надо по трудной пустынной дороге. Тогда работала Ага — за столом возле окна сидела компания из четырех, может быть, из пяти гуляк, которые уже после полудня хорошо набрались, пели песни и со смехом подшучивали над Агой. В тот раз ему стало досадно, что он должен возвращаться в церковный дом до наступления темноты… Ну и из-за вечернего благовеста, это само собой разумеется, ведь он только недавно был определён в этот приход и не мог решиться пренебрегать своими обязанностями. Именно из-за вечернего благовеста он и позже не захаживал в трактир, поскольку темнело прежде, чем ему удавалось отзвонить.
— А где же Ага? — спросил он скорее для того, чтобы прервать молчание после того, как буфетчица несколько раз подряд украдкой, с нескрываемым любопытством посмотрела на него — её большие, мягкие, скорее всего чёрные, а может быть, и карие глаза были полны жизни.
— Ага — моя тетя, — ответила она после того, как отнесла заказ и снова вернулась за стойку — весёлая и подвижная. — Тётя больна, — добавила она и снова убежала с подносом.
Только сейчас, в тепле, его понемногу начало пробирать жганье, выпитое на том самом проклятом грефлиновском склоне. Голова слегка кружилась. А тяжёлый пивной воздух давил на живот и лёгкие. Скорее всего, ему не следовало снова заказывать жганье, но не мог же он стоять возле стойки с пустой стопкой и пялиться на буфетчицу, которая вновь и вновь подходила к стойке и отходила от неё, и наполняла стаканы, и улыбалась, и в который раз притягивала его то походкой, то движениями рук или взглядом, то выражением лица, то вырезом блузки на красивой округлённой груди. И ему казалось, что очень быстро, по сути после первой рюмки, она заметила и поняла всё это… всё это одиночество, хмельное от жганья желание, которое сейчас он уже не мог и не хотел скрывать.
Правда, время от времени он вспоминал и о хоре… но он собирался дождаться благоприятного момента, хотя, собственно говоря, ему казалось, что с этими людьми можно говорить открыто, напрямую…
— Выпейте это, — удивила его буфетчица и поставила перед ним что-то вроде чая. — Вам понравится, — с улыбкой добавила она, когда он — скорее всего по-идиотски глупо и удивлённо — уставился на неё. Она по-дружески кивнула. И даже подмигнула, так, украдкой и ободряюще, словно хотела намекнуть, что всё будет как надо и что он спокойно может ей довериться. Ему нравилось это спокойное доверие. Хотя он не знал, как и чем он её привлёк. Да ведь с женщинами никогда ничего не поймешь. И сладкий, пахнущий ромом чай ему тоже нравился. Он был в самую меру горячим. И точно так же, как чай, его приятно согревала сладкая надежда на то, что потом, когда все разойдутся, может быть, ему удастся остаться с нею наедине.
Посетители трактира казались ему какими-то испуганными и затаившимися. Правда, вскоре после его появления они снова разговорились, однако это не было подлинной разгульной свободой — по сути дела они негромко переговаривались между собою, это походило на разговор людей, выпивающих рядом с мертвецом. Он заметил много пьяных физиономий, когда, делая вид, что ищет кого-то знакомого, несколько раз осмотрелся по сторонам. Стало ясно, что никто против него ничего не имеет. И на снег, который он не стряхнул с одежды и из-за которого вокруг него и по пути от двери до стойки образовались лужи и лужицы, никто не обращал внимания. Прежде всего он с самого начала, мгновенно увидел на их лицах, и пьяных тоже — какую-то озабоченность, точно их всех волновала одна и та же беда. И уж совершенно нелепо было ожидать, что кто-либо из них запоёт. По крайней мере сегодня вечером. Поэтому он решил, что для начала лучше заняться буфетчицей, ведь её благосклонность и возможная помощь так или иначе тоже могли бы принести пользу. Поэтому он дождался момента и с ласковой улыбкой спросил, как её зовут.