Волчий корень

Андреева Юлия Игоревна

Волков углубился в чтение. Неслышно дверь в светелку приоткрылась, и одетый во все черное, как это было принято в опричнине, Лешка Хряков, меж своими Хряк, поставил перед Волковым поднос с холодной бужениной, колбасой и квасом, после чего бесшумно вернулся к дверям, ожидая приказа. В опричнине строго запрещалось мешать Волкову в то время, когда тот был занят просмотром относящихся к делу бумаг. Так что у Юрия Сигизмундовича всегда был шанс покемарить в тишине, в надежде увидеть интересующие его события во сне.

Но к закадычному другу Хряку сей запрет, разумеется, не относился. Хряк имел полное право входить к своему непосредственному начальнику и побратиму когда пожелается.

Волков поднял глаза на приятеля и кивнул ему на скамью подле себя, но вместо того, чтобы сесть, тот покосился на дверь.

— Кто там? — одними губами осведомился Волков.

— Да все наши. — Под нашими Хряк имел в виду десяток подручных Волкова, с которыми царев Кудесник обычно вел расследования.

— Скажи, чтобы вошли. — Волков осторожно налил себе кваса, от еды же решил пока воздержаться, отставив дивно пахнущее блюдо на стоящий у стены комод. В горницу, комкая в руках шапки, бочком вошли братья Белые — Семейка и Осип, Васка Безобразов, Брага Васильев и его брат Ждан, Булыга Рогов, Митка Холопов; последним, точно иноземный принц, вынужденный под монашеским облачением скрывать свое инкогнито, шествовал красавец Томило Чулков.

Здороваясь, все спешили занять свои места, не мельтеша и не пытаясь пролезть ближе к любимому командиру. Волков оглядел собрание и горько вздохнул. Ребят было не десять, а девять. Пустое место за столом принадлежало ныне покойному Сидору Михайлову. Немного подумав, дознаватель попросил Хряка пригласить Сабурова. Решение, безусловно, рискованное, потому как Замятня имел нехилые шансы в самое ближайшее время причаститься к следствию в качестве подозреваемого, но Волков просто не знал, как по-другому уберечь хорошего человека от козней врагов и от царского гнева. В конце концов, если Замятня будет с ними, всегда остается хотя бы слабый шанс в случае грозы помочь бедняге бежать от стражи.

Новый человек в десятке избранных и обученных — проблема еще та, но Волков принял решение, обсуждать которое не собирался даже с побратимами. Когда Замятня отворил дверь и замер на пороге с расширенными от ужаса зрачками, Волков просто указал ему на свободное место, и тот на негнущихся ногах проследовал, куда велели, со вздохом перешагнул через узкую скамью, грузно осев между Томило и Хряком.

Объяснив вкратце суть предстоящего дела, Волков достал из ларчика показания барона Герберштейна и начал читать вслух:

— «…Рассерженный бесплодием супруги, он в тот самый год, когда мы прибыли в Москву, т. е. в 1526-й, заточил ее в некий монастырь в Суздальском княжестве. В монастыре, несмотря на ее слезы и рыдания, митрополит сперва обрезал ей волосы, а затем подал монашеский куколь, но она не только не дала возложить его на себя, а схватила его, бросила на землю и растоптала ногами.

Возмущенный этим недостойным поступком, Иван Шигона²⁹, один из первых советников, не только выразил ей резкое порицание, но и ударил ее бичом, прибавив: „Неужели ты дерзаешь противиться воле государя? Неужели медлишь исполнить его веления?“ Тогда Саломея спросила Ивана, по чьему распоряжению он бьет ее. Тот ответил: „По приказу государя“. После этих слов она, упав духом, громко заявляет в присутствии всех, что надевает куколь против воли и по принуждению и призывает Бога в мстители столь великой обиды, причиняемой ей. Итак, Саломея была заточена в монастырь, а государь женился на Елене, дочери князя Василия Глинского Слепого, в то время уже покойного, — он был братом князя Михаила Глинского, который тогда содержался в плену.

Вдруг возникает молва, что Саломея беременна и даже скоро разрешится. Этот слух подтверждали две почтенные женщины, супруги первостепенных советников — казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура³⁰, и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, что она беременна и скоро разрешится. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, велел даже подвергнуть бичеванию за то, что она своевременно не донесла ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он посылает в монастырь, где содержалась Саломея, советника Федора Рака и некоего секретаря Потату и поручает им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые утверждали нам за непреложную истину, что Саломея родила сына по имени Георгий, но никому не желала показать ребенка. Мало того, когда к ней присланы были некие лица для расследования истины, то она, говорят, отвечала им, что они недостойны того, чтобы глаза их видели ребенка, а когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, будто она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко».

— По первому документу есть у кого что сказать, а, православные? — Он сделал большой глоток славно пахнущего хлебом и медом кваса, освежая горло. Побратимам угощения не предлагал: не дело, чтобы народ раньше времени расслаблялся.

— Великую княгиню — бичом?! — Хряк поежился. — Это же кем нужно быть, чтобы поднять руку на… да еще и в церкви.

— Иван Юрьевич Шигона, он, что же, обычай имел в святую церковь с бичом ходить? Али специально для такого случая прихватил? — Покраснев, Томило оглядел собрание. — А что? Я что-то не так сказал? Вы, к примеру, в церковь кнут берете? Я — нет, и ты, Хряк, не берешь, и Юрий Сигизмундович, упаси боже. Отчего же этот вперся в храм с кнутом?

— Боялся, что сопрут, — усмехнулся Брага, шепнув что-то на ухо брату, после чего оба захрюкали, стараясь не смеяться слишком громко.

— У такого вельможи и слуг несчетно, — скривился Хряк. — А что, я не прав? И нечего тут ха-ха разводить: Малюта услышит — всех… — Он провел ребром ладони по горлу. Братья замолчали.

— Он мог с плетью прийти, с нагайкой своей любимой, а немец этот, как его, окаянного, написал «бич», — предположил Булыга. — Помню я Ивана Юрьевича, занятный был человек. Чего же не помнить?

— Возможно. — Волков сделал себе пометку. — Родственники остались?

— Дочь Анна, супружница, ой, вдова уже Петра Головина³¹. В феврале, когда еще всех Головиных, что сознались в заговоре против государя, казнили, она того, и овдовела. Если Анна в ту пору не разделила участи мужа, скорее всего, теперь в монастыре. Можно разузнать.

— Отставить, — помотал головой Волков. — С этим понятно. Кто еще что подметил?

— Соломония, а не Саломея, — не поднимая глаз, точно боясь, что делает что-то не так, промямлил Замятня.

Все обернулись на него.

— Саломея испросила у царя Ирода голову Иоанна Крестителя. Из-за нее, из-за проклятой, Предтеча и принял мученскую кончину. Это все знают, — словно оправдываясь, зашелестел Сабуров.

— Верно говоришь, Замятня. Соответственно, если барон называет Соломонию Юрьевну Саломеей, он хочет, чтобы те, кто будет читать его рукопись, сразу представили себе танцующую Саломею и преисполнились праведного гнева. — Волков сделал паузу и внимательно поглядел на свое притихшее воинство. — Так, может быть, барон Герберштейн сам по какой-то причине ненавидел жену великого князя московского? Или был солидарен с ее гонителями?