Волчья хватка
Шрифт:
— Красиво, правда? — спросил Голован, внезапно оказавшись за спиной. — Я недавно открыл эти цветы. Раньше сеял клевер. Обыкновенный белый клевер. А папаша мой любил кукушкины слёзки. Это из семейства ирисов…
Ражный представил себе, что здесь будет после поединка, посмотрел на ближние к ристалищу деревья с кривыми, когда-то побитыми, обезображенными стволами и встал.
— Не жалко?
— Что — не жалко?..
— Да цветы. Потопчем…
— Весной ещё насею! Пойдём? — хозяин кивнул куда-то в сторону. — На экскурсию.
— Я уже все посмотрел, — проронил он.
— Не все… Иди за мной!
Через
— Завещал здесь схоронить, — объяснил хозяин. Урочища. — Здесь он пировал и одержал победу. И схватки с тобой ждал, тешил надежды… Ты не радуйся, что тебе засчитали победу. Это всего лишь дань новым традициям.
— Я и не радуюсь, — буркнул Ражный: могила Стерхова тоже была засеяна портулаком, словно продолжение ристалища…
— Но ты бы уложил Стерхова, — вдруг сказал Голован. — Я старый араке и вижу. Тем паче, род твой знаю.
— Бабка надвое сказала…
— А Скифа берегись… Он сам кожу драть умеет. Пять лет назад схватились мы в Белореченском Урочище, и в сече заломал он меня, — отец Николай отвернулся, чтобы не показывать глаз. — Ей-богу, после этого в трех поединках наверху был, инока Сыромятова в зачине чуть жизни не лишил, еле живого с ристалища потом унёс и выходил… Но поражение от Скифа так и гложет мою душу до сей поры. Хотел уж челом бить боярому мужу, чтоб свёл нас во второй раз…
В батюшке бродил неуёмный и страстный дух — верный признак того, что бывал он не только на ристалищах, а на Святом Пиру попировал. Тем самым он чем-то напомнил Ражному деда Ерофея, и высказанная им сейчас боль поражения в поединке со Скифом внезапно всколыхнула давнее, полузабытое чувство мести, с которым он однажды отправлялся на Валдай.
— Добро, Голован. Если позволишь, на себя твою обиду возьму.
— А вот этого позволить не могу! — внезапно посуровел отец Николай. — Молод ещё, чтобы чужие страсти на себя возлагать. Со своими справься сначала… Да, кстати, помнишь, что ваш поединок — Тризный Пир?
— Калик говорил… И жаль, что Тризный.
— Ох, не шали, Ражный! — Голован погрозил пальцем. — Слышал я, как ты Колеватого одолел! Как рубаху снял… Не дело это, каждый раз выходить на ристалище, словно на поле брани. Презрение к смерти — это прекрасно, но прекраснее, когда есть любовь к жизни. Не след побоища устраивать в дубравах…
— Ты священник. Голован, тебе, конечно, проще разбираться в вопросах жизни и смерти. — Ражный вздохнул и посмотрел на могилу несостоявшегося соперника. — Но меня так отец учил, извини.
— Потому араксы из твоего рода и живут недолго, — заметил тот. — Ни один Ражный не перетянул за полтораста лет.
— Да нам и этого хватает…
— Ты весь в отца… Точнее будет, в деда. Даже обликом похожи. — Голован задумчиво усмехнулся, погладил бок. — Я с ним не схватывался, нет… Мы с Ерофеем на Святом Пиру пировали, под Можайском и на Бородинском поле танковые колонны жгли… Славно попировали, супостата так напотчевали и упоили, да ещё когда под Курском опохмелиться дали на старые дрожжи, более уж и чарки поднять не мог… Да… С батюшкой
И завернув рубаху, показал оторванную от рёбер и так и не приросшую кожу…
Следующим этапом работы Верховный уже наметил установление контакта со старцем, томящимся в застенках НКВД. Никого другого, кроме майора Хитрова, он бы не решился посылать к «фанатику», ибо чем глубже проникал вождь в ирреальное, метафизическое явление, тем более ощущал агрессивную активность среды и тем сильнее хотелось, чтобы о его тайне не знала ни одна живая душа.
Однако бывший выпускник духовной семинарии, несмотря на свои нынешние убеждения, слишком хорошо знал известную формулу — человек предполагает, а Бог располагает. Вызванного на совещание в Ставку Жукова Верховный попросил остаться и задал ему вопрос, который уже задавал многим членам Госкомитета Обороны:
— Как вы думаете, товарищ Жуков, по какой причине самолёты противника терпят катастрофы на вверенном вам фронте?
Командующий сразу понял серьёзность и сложность вопроса.
— Такие случаи имеют место, — признал он. — Полагаю, их уже около десятка.
— Если быть точным, их уже семнадцать, и пять требуют уточнения, — расхаживая по кабинету, сообщил Верховный. — Я не хочу укорить вас, товарищ Жуков, в том, что вы включаете их в сводки сбитых. Если эти стервятники упали на землю и не донесли свой смертельный груз до цели, значит, они… действительно сбиты. Меня интересует, кем сбиты, товарищ Жуков, с помощью каких вооружений и средств? Что вы можете сказать по этому вопросу?
Челюсть маршала ещё больше отяжелела и сильнее проступила ямка на подбородке — признак сильной и решительной натуры.
— По мне, товарищ Сталин, все равно, кто бьёт. Хоть черт, хоть дьявол, хоть Господь Бог. Чем больше их свалится, тем меньше могил рыть…
— А почему только на вверенном вам фронте воюют против немецко-фашистских оккупантов и черт, и дьявол, и Господь Бог? Кто придавал вам все эти ударные части, товарищ Жуков?
— Я бы тоже хотел знать… Но суеверный стал, спугнуть боюсь своим интересом.
— И правильно делаете, — одобрил Верховный. — А известно вам, что в районе Боровска в ночь на восемнадцатое октября произошёл… самопроизвольный взрыв боезапаса двадцати четырех танков противника, замаскированных в лесу?
— Известно, товарищ Сталин… Артиллеристы сутки после того разбирались, кто стрелял.
— Оказалось, никто не стрелял…
— Есть кое-что ещё, кроме Боровска…. Позавчера третья танковая группа Гота предприняла наступление силами до двух дивизий, — генерал небрежно ткнул указкой в карту. — В районе населённых пунктов Теряево и Суворове на этот случай была организована засада. Такие же танковые и огневые засады стояли у Васюково, Митяево, Ермолино… Немцы обошли их стороной и, по сути, прорвали фронт, открыли дорогу на Москву… Что стало с танковой колонной противника… это надо видеть, товарищ Сталин.