Волчья хватка

Алексеев Сергей Трофимович

Сыч перевернулся на спину: крупная грудная мышца успокоилась, перестала стучать, как сердце, и выталкивать кровь. Он скосил глаза на рану и вдруг засмеялся:

– Знаешь, почему они прижигали себе груди? Думаешь, чтоб ловчее было из лука стрелять? Вымыслы травоядных… Эти чудные воинственные девы гасили в себе таким образом женское начало. Между прочим, до сих пор прижигают, но уже по традиции. И толку от этого никакого!

– Где же ты их нашел? – мимоходом спросил Ражный, разглядывая пояс поверженного соперника.

– А в Турции! – отчего-то

развеселился бродяга. – Они же когда-то к буйному араксу Булаве примкнули. А потом ушли за Черное море. Рядом с некрасовскими казачками жили. Но чужбина, мать ее!.. Выродились. Сейчас осталась небольшая деревня у Босфора. Жалкое зрелище… Но сами молодые омуженки ничего! Груди еще прижигают, но горячие! Да в них ведь это начало ни огнем не спалить, ни водой затушить!.. Вот только воинский дух сгинул. Я у этих дев четыре месяца после побега скрывался. Отпускать не хотели…

Сыч наконец перехватил взгляд Ражного, потрогал пояс рукой: по правилам турнирного поединка он теперь принадлежал ему как добыча, которую нужно положить к ногам избранной и названой.

Странствующий рыцарь привстал на локтях:

– А если не отдам?

– Тогда вставай на ноги. Не лежачего же бить.

Сыч скосил глаза на рану:

– Снимай…

– Ты же не труп, а я не мародер. Сам снимай.

В синих глазах бродяги отражалось почти зимнее пасмурное небо. Чуть помедлив, он как-то независимо усмехнулся, расстегнул пряжки и выдернул пояс из-под себя:

– Не мой сегодня день… Да ладно, забирай!

Ражный скрутил его в рулон и приторочил к своему веревочному поясу, а побежденный дорвал остатки рубахи, содрал с себя и отшвырнул в сторону. И только теперь стало видно, что спина, плечи и предплечья бродяги-аракса сплошь исполосованы глубокими, бугристыми шрамами – овладение звериным стилем давалось ему с кровью…

– Давай зашью рану? – предложил Ражный.

– Ничего, сама зарастет, – как-то легкомысленно и совсем беззлобно проговорил носорог. – На мне, как на собаке…

– Эта не зарастет… Нож есть?

Сыч подумал и поверил сопернику:

– Посмотри в куртке…

Ражный достал шведский складной нож из его кармана, надрал ком бересты, наломал охапку сухих сучьев и вернулся на ристалище. Тут же, рядом с соперником он развел костерок, подогрел берестяной лист, после чего расщепил его на тонкие пластинки и уже из них свил, скрутил тонкие жгуты. Сначала прокалил на огне шило, оказавшееся на складне, затем берестяной кетгут, ставший от жара мягким и тягучим.

– Переворачивайся…

Шкуру соперника Ражный штопал, как штопают порванную в поединке рубаху, стягивая крупными стежками края раны, благо некогда располневший Сыч, видимо, в последнее время похудел и запас кожи был. Он молчал, косил глазами на его руки, однако думал совсем об ином.

– А ведь у тебя обычные пальцы, – вдруг сказал он, – даже мягкие… Они что, костенеют?

– Костенеют, – обронил Ражный.

– За счет чего?

– За счет головы.

– Ладно, научишь, коль слово

дал. Научишь – и топай к кукушке.

– А ты куда?

– Да опять через какую-нибудь границу махну.

– Бродяжить?

– Воевать пойду. Драться со своими надоело, киснуть, прозябать в этих лесах…

Закончив шитье, Ражный вымыл руки снегом, сделал факел, намотав на палку кусок бересты, и поднес к ране:

– Терпи.

– Ладно тебе…

Сам шов и берестяные стяжки сокращались от огня и окончательно затягивали рану, а кровь спекалась в коросту. Ражный, по сути, таким образом заваривал живую, трепещущую от боли плоть – соперник не издавал ни звука, а напротив, веселел и оживал, как-то по-мальчишески мечтательно блуждая счастливым взором.

– Слушай, Ражный! – Сыч согнул шею, осматривая рану. – А хочешь, пойдем со мной?

– К омуженкам на Босфор?

– Можно, конечно, и на Босфор. Там, поди, мои дочери уже подросли… Но безнадежное это дело – возрождать то, что умерло. Прах реанимировать невозможно…

– Куда же повел бы?

– На супостата. Объявим ему личную войну и пойдем? Или ты еще за воинство держишься? Не видишь, что происходит?

Ражный набросил на гаснущий факел еще один берестяной лист, подождал, когда он скрутится и разгорится, и вновь склонился над своим поверженным противником.

– Засадный Полк не может быть в обороне. По определению. Иначе мы – не поединщики!.. А пехота, ополченцы, фольксштурм… Мы же разбежались по вотчинам и сидим в глухой обороне, головы в песок прячем… Ну какие мы, на хрен, засадники, Ражный? Скоро страну разорвут на куски! Задавят в братских объятьях!..

Ражный опаливал ему рану, смолил, как поросенка, и стискивал зубы.

– Мы изживаем себя, аракс! – Сыч оттолкнул руку с факелом и сел. – У нас полное отсутствие высшей цели. Мы утрачиваем внутренний двигатель воинства и обречены на вымирание, как амазонки! Это понимаешь? Ладно, они на чужбину ушли и утратили цель. А мы дома!..

– Ты бы лег, – посоветовал Ражный. – А то я тебе бороду подпалю.

– Погоди, вот тебя за что в сирое стойло поставили? Ярое Сердце утратил?

– Ложись, я закончу, тогда и поговорим.

Бродяга откинулся на снег, стал смотреть в небо:

– Эх, Сергиев воин!.. Мы все давно уже утратили ярость. Мирские у нас сердца, как у ополченцев. Хоть сейчас всех до единого в Сирое загоняй. Потешный это полк, Ражный, а не Засадный – творение Преподобного! Разве это араксы, готовые руками рвать супостата?.. Мы уже крови боимся, как барышни, в обморок падаем! Мыслим о гуманизме и задаем себе вопросы, а хорошо ли – убить врага? И пытаемся еще в глаза ему заглянуть, узреть человеческое… А нам кажется, мир вырождается, верно? Но нет, Ражный, он всегда такой был, травоядный. Вернее, всеядный. Что при Сергии, что сейчас. И всегда менялся от времени: то зла от зла искал, то добра от добра… Пусть и будет таким, каков есть, пусть ищет свои радости, смысл жизни, человеколюбие. Мы вырождаемся!