Волчья хватка
Шрифт:
Все было рассчитано точно, он захватил кожу противника вместе с рубахой, сделал рывок, но привычного треска срываемой травы не услышал, хотя в руке оказался большой клок многослойной простеганной ткани. И поединщик не прочувствовал хватки, боднул рогом пустое пространство, и, когда развернулся, на его правой части груди мелькнула дыра – не сквозная, не обнажившая тела!
Под рубахой у него была еще одна, скорее всего кожаная! Это уже относилось к боевой защите, к броне, надевать которую в «мирных» поединках запрещалось. Но нарушитель госграниц плевать хотел на обычаи; он понял, с чем только
– Ху-ху-ху!
Просто изматывать его, вертеть «волчки» или давить в братании, чего, видимо, тот опасался и уходил от захватов, было нельзя. Валить этого вольного бродягу следовало только по-волчьи, и Ражный, отвлекая внимание попытками войти в клинч, готовил, насыщал пальцы правой руки костяной крепостью. Теперь все уже стало неважно, даже постоянная защита раны, обвязанной плащом, а противник, в свою очередь, видимо, обезопасившись кожаной поддевкой, поставил себе задачу уделать его носорожьей атакой, как уделывал он олимпийских чемпионов.
Схватка, по сути, превращалась в бой волка и носорога…
Они теперь крутили друг друга по поляне, экономя силы и не растрачивая их на кулачную потасовку, если не считать обманных движений, резких выпадов и отвлекающих маневров. Носорог настолько сосредоточился, что даже говорить перестал и лишь позвякивали на его поясе серебряные цацки, когда он выбирал позицию для атаки, воплотившись в образ гориллы. Мелкий, по щиколотку, снег уже был выбит до лесной земли, густо устеленной перегнившей хвоей и оттого пружинистой и довольно мягкой, несмотря на морозец. В одной из своих атак Сыч со всего маху наткнулся на камень, на котором обычно сидел бренка. Не раздумывая и не теряя ни секунды, он вырвал его из мерзлой земли и отшвырнул в сторону, будто щепку. Многотонная глыба запрыгала мячиком и укатилась вниз, застряв между сосен.
Наука побеждать в бою, пожалуй, наполовину состояла из науки обмануть противника, провести его, скрыть истинные намерения, и этот богатырь, владея незнакомым, звериным стилем борьбы, уже в который раз удивил Ражного, вдруг обратившись в нечто подобное кенгуру. Поскакав обезьяной, он вдруг молниеносно развернулся спиной, встал на руки и лягнул наугад ногами. И без мгновенной паузы еще трижды повторил эти странные прыжки с переворотами, всякий раз успевая замечать, где находится противник, и перемещаясь в его сторону.
Этот оборот был настолько непредсказуемым и впечатляющим, что Ражный испытал мгновенный шок, увидев редкое зрелище, как этот носорог, весом в полтора центнера, словно юный гимнаст, колеблется перед ним пропеллером, чуть ли не сливаясь в круг, а его красные, мясистые и огромные ступни мелькают перед лицом. И самое главное, в этот момент становится недосягаемым для любых ответных действий!
Вероятно, этот кенгуриный прием был его собственным изобретением, поскольку ничего подобного не было даже в «легком» стиле Мопа-тене. Единственное, что спасало, он лягался вслепую, ибо в момент удара не мог видеть своих ног. Ражный только отскакивал и уклонялся от его пяток,
Ражный уже знал, что он не может резко изменить направление, одним движением торса ушел от тарана, блокировал рукой случайное попадание, и сам, уже не наугад, как в первый раз, а точно выбрав место, вырвал клок травы с характерным трещащим звуком.
По инерции носорог пробежал несколько метров, но не взбоднул головой, как это делал в завершение каждой атаки, а медленно разогнулся и замер с разведенными, как стрелки часов, руками. В порыве Ражный прыгнул ему вслед, чтоб закрепить успех, но соперник развернулся с дикой и беспомощной яростью на белом лице…
Кровь струилась по одежде, брызгами разлеталась на снег и босые ноги. Крупная и выпуклая обнаженная грудная мышца отчего-то пульсировала, и в первый миг показалось, это бьется сердце во вскрытой грудной клетке. Ражный отшатнулся и только тогда заметил, что зажато у него в правой руке – вместе с куском рубахи и вырванной кожаной поддевки был еще клок человеческой кожи величиной в ладонь, с синим, уже омертвевшим соском…
Замкнутый, туго сплетенный кокон вокруг соперника вдруг разорвался, опал, и синее, «женское» свечение истекло из него в небо, так что на сером фоне туч образовалась водянистая полынья…
Ражный отшвырнул клок шкуры, как мерзость, а Сыч, взъяренный видом собственной крови, вдруг разорвал остатки рубахи, сдернул их с плеч и пошел на него, как в кулачном зачине – крепок был на рану бродяга! Однако ярость, совокупленная с болью, уже ослепила его. Наугад, словно в схватке с пространством, он помолотил кулаками пустоту, отчего из рваной раны толчками выметнулась кровь, споткнулся на последнем ударе и припал на колено. Твердыми и судорожными пальцами наскреб горсть спрессованного ногами снега, приложил к груди, и, когда поднял голову, на лице возникла смущенная, мальчишеская улыбка:
– Печет как!..
Снег в его руках растаял почти мгновенно и вместе с кровью сбежал наземь. Тогда Ражный нагреб свежего, морозно-рыхлого и поднес сопернику. Тот лег грудью на снег, раскинул руки:
– Надо же!.. Атавизм вырвал…
– Что? – переспросил Ражный.
– Атавизм… Титьку.
Ражный нашел клок его кожи, поднял вместе со снегом.
– Можно прирастить.
– Да пошел ты!..
– Я смогу приживить…
– Ну на хрена он мне нужен? Сам подумай?.. И вообще, все эти женские атавизмы только жить мешают. Спасибо, что оторвал… Ты про омуженок слышал?
Омуженками в древних преданиях засадников называли воинственных женщин, более известных под исковерканным словом амазонки. В давние времена, когда они еще жили на южных границах, по берегам Русского моря, молодые араксы-купцы, нагрузившись дарами, отправлялись к ним на Праздник Совокупления.
От когда-то священного обряда продления воинственных скифских родов араксов и омуженок остался, как тот же атавизм на теле, день Ивана Купалы – хоть и неистребимый, но более похожий на праздник воды, а само значение слова превратилось в купание, и хуже того, купцами стали называть торгашей…