Вольер (сборник)
Шрифт:
Пришло нечто иное, что и затмило боль. А именно – боль другая. Аника не узнала его. Она смотрела мимо, не замечая ни открытой теперь клетки, ни склонившегося над ней в трогательной заботе старого Фавна, ни даже Тима. Хотя он нарочно откинул прочь защитный куколь, чтобы она хорошо видела его лицо и не испугалась бы понапрасну.
– Все хорошо, детка! Уже все хорошо! – повторял Фавн каким‑то не своим, воркующим голосом, гладил Анику по сплетенным в затейливый узор рыжим волосам.
Ответом ему было бездушное, пустое молчание и мертвые, не помнящие себя глаза, уже не прекрасного небесного цвета, но мутно зыбкие, словно хмурая река во время дождя. Лишь бубенчики назойливо звенели. На запястьях и на золотистом воротнике, туго облегающем тонкую, беззащитную ее шейку.
Ненавистен был их звон. Кто его знает, почему, но Тим внезапно решил, что звенящие эти нарядные бубенцы и есть самое наиглавнейшее зло здесь, сейчас. Он рванул их, обеими руками, как раньше упрямые и грозные прутья, ожидая их лютого сопротивления его намерениям, однако игрушечные украшения поддались ему легко, с равнодушным треньканьем покатились по мягкой клюквенной лужайке, которая и съела все их подлые и глумливые звуки. Тогда Аника посмотрела на него, а посмотрев, заплакала, но уже по‑новому, по‑человечески, может, и не как прежняя Аника, которая и вообще‑то плакала редко, по крайней мере, это было не то щемящее душу жалобное хныканье, что доносилось до него в призрачном сумраке дома под колокольный перезвон. Она пока не узнала его, но Тиму теперь казалось, это пройдет скоро, просто очень многое ей пришлось пережить. Он уже мог об этом судить, потому что за один только день и вечер перенес он столько, что, казалось, нельзя и унести. А вот же не надорвался. И Аника перенесет. Тем более ныне их трое, а это куда веселей, даже и в самых тяжких страданиях. Тим присел рядом на клюквенный пух, попытался заглянуть ей в глаза, нарочито радостно улыбаясь, хотя радоваться‑то, конечно, было рано. Что‑то ждет их впереди? Но ныне он готов был сразиться, пускай и насмерть, с целым десятком Лжерадетелей, да что там, с целой несчетной толпой, и намерен был победить. Аршином, ножом ли, это не важно, хоть бы голыми руками. А лучше посадить их всех до единого в эту чертову клетку и в глотку им бубенцов! Тогда узнают, почем нынче лихо!
– Надо идти, – опять перейдя на тревожный шепот, сказал ему Фавн. – Надо идти.
– Куда? – Для Тима это был самый важный вопрос. И спросил он без издевки, мол, идти‑то нам некуда. Напротив, он как бы теперь доверился вполне Фавну и в действительности хотел знать: куда идти дальше.
Старик так и понял, потому что ответ его был прямой и категорически указующий:
– Нам надо найти себе средство передвижения. А прежде того, еще одного человека.
– Человека? – Тим уже устал удивляться чему бы то ни было, но вот опять пришлось. – Разве здесь есть другие люди?
– Есть, – коротко бросил ему Фавн, словно не желая вдаваться об этом в подробности. – Нам надо идти, – настойчиво повторил он.
Они подняли Анику, не без усилий. Девушка не сопротивлялась, но и не помогала, будто бы ей было все равно, что они станут делать дальше. На ней только и было, что усыпанное блестящими звездочками, сильно помятое и местами изорванное, короткое платьишко, с пышной, неудобной юбкой – все это выглядело так, будто предназначалось в насмешку над обычной человеческой одеждой. Тим, не раздумывая долго, стянул с себя защитный плащ – Анике он нужнее. Сам он вполне сможет обойтись складным аршином, и пусть только какой Лжерадетель усомнится в том, что он не справится! После все трое двинулись прочь из мерзкой комнаты. Анику вели под руки, плотно зажав между собой, сначала почти волочили, но потом она пошла самостоятельно, не слишком уверенно, но с каждым шагом словно бы училась ходить заново.
Фавн тревожился все сильнее. Теперь он вел их совсем другой дорогой, но может, Тиму так только казалось. Впрочем, ушли они недалеко. Впереди вспыхнул такой же яркий свет, который еще раньше обжег Тиму глаза, но теперь он был готов, и белому сиянию не удалось его ослепить. Он видел и осознавал все. Как вступили они в большую круглую залу с вздыбленным, будто бы вертящимся потолком, все время менявшим цвет. Как Фавн велел остановиться. И Тим хотел спросить, почему? И как понял, что спрашивать уже без надобности, да и поздно. Из продолговатого отверстия, там, где в нормальном доме полагалось быть двери, и видимо заменявшего ее, появился человек. Человечек. Невысокого совсем роста. Растрепанные белокурые волосы. Клочковатая бороденка. А уж косолапит на ходу, просто умора! Престранная одежа, и все равно понятно, что надетая кое‑как. Четырехугольный синий склизкий мешок с округлой дыркой для головы, и человечек все пытался найти прорехи для своих рук, у него не получалось, и от этого он злобно ругался. На ногах сандалии, чудные – совсем без верха, один лишь низ, и непонятно, как они держатся.
– Что за идиотские выходки? По какой нужде, дьявол вас разбери, вы шумите в моем доме среди ночи? – человечек брызгал слюной от негодующего возбуждения, и все искал, куда бы просунуть руки: ему это удавалось плохо. – Поллион! Поллион! Что ты себе позволяешь?
– Бесполезно. Я отключил вашего смотрителя да и пороговую блокировку дверей, кстати, тоже! – с торжествующим ехидством заметил Фавн, небрежно передернул плечом, словно бы давая понять: экая важность!
– Да как вы смеете? И кто вы такие? Это Игнат вас прислал, правое полушарие мозга даю на отсечение! Так вот, передайте ему, что я… – Человечек принял горделивую позу и с пафосом закончил после небольшой паузы: – …В своем праве! И до четвергового дождичка мне все его высоконравственные излияния!.. Верните сейчас же мартышку на место! – взвизгнул он пронзительно и указал выпростанной, наконец, из‑под хламиды правой рукой на съежившуюся в испуге Анику.
– Никто нас не посылал. И прекратите орать, вы не на заседании Интеллектуального Совета! – Фавн и не скрывал теперь намерения покуражиться над незнакомым человечком.
А Тим не мог сказать, что его поразило более всего: манера Фавна обращаться на «вы», как некогда то же проделала ИНСТРУКЦИЯ, или вольное, без малейшего замешательства произнесение долгих и путаных незнакомых слов, и что потрясающе, человечек понял его вполне хорошо, потому что не выразил ни малейшего изумления. Но лишь рассвирепел пуще прежнего в потешном гневе:
– Ага, студиозусы из «Тахютиса», знаю я вас! Житья нет в округе от ваших розыгрышей! А еще называется мастера художественных образов! Так вот что я вам скажу, милые мои! Вы слишком далеко зашли. Городская И‑Коллегия вас не одобрит. Да‑с, не одобрит. И я первый вынесу порицание. Имейте в виду, вы ступили на скользкую дорожку общественного остракизма! И опять повторяю, верните обезьяну на место в клетку! – уже в каком‑то исступлении выкрикнул человечек, указательный его палец вытянулся в сторону Аники.
Тут только Тим понял. Это нелепое существо и заперло его единственно любимую за золотистыми столбами на клюквенной поляне. Этот коротконогий, до уродства, человечишка в синем дурацком мешке и есть то страшное, с чем Тим собирался нынче драться? Он пропустил мимо ушей явное ругательство над Аникой, тем более что не знал до конца его смысла, хотя слово «клетка» он услышал достаточно ясно. Вместо чудовища перед ним оказался шут, вот что поразило его сильнее всего прочего. Он смог сделать лишь одно: вопросительно‑жалобно обратить взор на старого Фавна и, словно ища у него спасительных разъяснений, прошептать:
– Это что же, получается сам Лжерадетель? – и не поверить собственным глазам.
– Почему «Лже»? Настоящий Радетель и есть! Тот, которому принадлежит непосредственно «Яблочный чиж» со всем его содержимым и обитателями. – Фавн уже не насмехался, речь его была теперь сдержанна и сурова, будто бы он имел право отныне выносить приговоры по всем трем главным заветам. – Можешь познакомиться с ним, Тим. Конечно, разве очень захочешь.
Если бы Тим обладал даром ясновидения сквозь ушедшие века, то отыскал бы там самое подходящее определение нынешнего состояния, в которое погрузились все присутствующие в этой круглой, парадно освещенной зале, и произносилось бы оно так. Немая сцена…