Вольер (сборник)
Шрифт:
– Как, Ромен Драгутин? – раздался со стены изумленный голос Карла и потом отчетливый хлопок увесистой ладони по лбу: – А я‑то, олух царя небесного, и позабыл совсем! Это же черт знает чем может закончиться! А если личность к нему вернется? Были же, были гипотетические версии, будто бы возвратная ремиссия вероятна, если сработает случайный фактор воспоминаний в иррациональном душевном слое. Ведь подобную память вообще контролировать нельзя! Игнат, вы же и разубеждали меня в обратном! Ваша же прошлая работа – сколько вы публиковали на эту тему?
– Верно, публиковал. Поэтому я твердо знаю, что ничего не знаю. Это ведь не умение читать или писать. Это реверсивный механизм бесплотного уровня. То, что в старину называлось бессмертной душой. И то, что евгенисты нынче именуют «вечным Я». Но если Ромен Драгутин за столько лет
Внезапно вмешалась Амалия Павловна, а ведь в проблемы Вольера именно она старалась по возможности никогда не вникать и вообще предпочитала держаться от них в безопасной стороне. Если бы не страдания Агностика и не былая дружба, наивная и девичья, с покойной Светланой, то и на нынешнее собрание ее бы не дозвались.
– Мальчики, вы забываете. Вполне возможно, что у особи, изъятой из владения, как я поняла, более двух суток назад – а это катастрофически много, – произошел непреодолимый психический перелом. Для нее все случившееся равносильно полному разрушению устоявшегося мировоззрения. И легенда, и гипнотическое стирание могут оказаться бесполезными. Что, если мы не в состоянии будем вернуть ее в норму? Попросту отправить в Вольер в полоумном виде – что же тогда вы за Радетели такие? Вместо того чтобы предотвратить дестабилизацию, вы только приумножите ее силу.
– Амалия права, – Игнатий Христофорович не сомневался: Амалия знает, что говорит. Недаром она профильный педагог по переходным возрастным состояниям. Да еще какой! Песталоцци рядом с ней – тьфу, дите малое! И тут же его осенило. Ведь это она, Амалия, определила согласно индивидуальному анализу малыша Нафанаила в Вольер! Ее неудача и ее ответственность! Чушь какая! Ну при чем здесь неудача и тем более ответственность! Будто от нее зависело! Но заключение‑то дала именно она. Потому так теперь переживает и жалеет Агностика. Знает кошка, чье мясо съела… Ах, он подлый человечишка! Да как же он смеет, старый кощей! Это об Амалии‑то! Она, поди, слезами кровавыми плакала, Нафанаил и ей не чужой. Сколько она с ним билась? Без всякого толка. Хотя не ее это прямая забота. Что для Вольера выросло, то уж выросло: ни прибавить, потому что некуда, ни убавить, потому что нечего!
– Рано нам рядить, что будет, когда ничего не будет! Еще дожить надо! – здраво высказался со своей стены Карлуша. – Кому‑то придется лететь на «Монаду» и улещивать там Агностика. Чтоб вернул все на свои места. После уж разберемся, в каком виде возвращать и какие побасенки Вольеру скармливать. Состряпаем сказочку первый сорт, не сомневайтесь, Игнат.
– В очередной раз хочу напомнить вам, господа, что не стоит недооценивать Вольер. Думаю, после всего произошедшего мои увещевания лучше принять на веру, – Игнатий Христофорович и сам знал, что на сей раз злоупотребил авторитетом старшинства, но более легкомысленного небрежения он не допустит. Во всяком случае постарается. – Все же кто из нас отправится с визитом к Агностику, особенно если учесть одно обстоятельство – он никого к себе не приглашал?
Он надеялся и опасался, что лететь придется именно ему, и никому другому – и хочется, и колется, и не понятно, чего больше, но вот молодежь, как оказалось, придерживалась иного мнения.
– Я и полечу. И еще Амалия Павловна, – вперед него вызвался Гортензий. – Вам, дорогой Игнатий Христофорович, никак нельзя. Уж слишком вы масштабный человечище. Не дай бог, Агностик решит, будто вы с карательной миссией – и без того он натерпелся, бедняга. Карел тоже не годится, больно он неуступчивый. А я как сдобный колобок, крути меня, верти, то овражком, то леском, то просекой, в душу влезу и пойди меня улови! Амалия Павловна же не дозволит мне в шутовстве палку перегнуть. Как, Амалия Павловна, согласны со мной в путь‑дорогу? Слово даю – честь ваша со мной в неприкосновенности. Конечно, если с вашей стороны соблазна не будет.
Вроде и со смехом всегдашним сказал, но ни единого дурака среди присутствующих не нашлось, чтобы в непринужденность его поверить. Такая немая надежда, а с ней и мольба отразились в долгом, смуглом лице его, что не выдержала Амалия, она и вправду была добра, огнеглазая красавица:
– Я, разумеется, полечу с вами. Охотно. Если не станете делать
Будто бы первый бастион пал. Вот это называется повезло. Однако вслух Гортензий сказал единственно уместное:
– Благодарю.
Игнатий Христофорович тоже согласился и не без доли облегчения. Словно бы вор, что удачно прошел мимо ночных сторожей с краденым. Стыдно‑то как! Впрочем, и Карл не высказал явного энтузиазма лететь сломя голову на помощь к Агностику, уж очень поспешно он одобрил предложенный Гортензием план. Но было еще одно.
– Гортензий, друг мой, подойдите, пожалуйста! – впервые назвал его «друг мой», и хорошо получилось, можно так называть и впредь, парень заслужил. – Не сюда. В угол, – Игнатий Христофорович указал направо от себя, где стоял, одиноко и вызывающе приткнувшись к стене, несусветного вида массивный стол, дикое произведение Алмазного Века Излишеств. Имперских размеров чудовище с покрышкой из искусственно очищенного золота, гладкой и сверкающей, будто светоносный нимб у ангела. – Прочтите, что там написано. Для всех нас, будьте так добры.
Гортензий растерянно шарил взглядом по ослепительно сияющей столешнице, не очень понимая, что требуется читать. Пока глаза его не обвыклись и на боковом обрезе не стал он различать вырезанные молекулярным стилом письмена.
«Наше общение с ними не могло быть названо обществом, которое предполагает определенную степень равенства; нет, это было бы абсолютное господство с одной стороны и абсолютное повиновение с другой. Дэвид Юм ».
– Великий философ сказал это о цивилизованных людях и дикарях. Я говорю вам это, Гортензий, о современном человечестве и Вольере, – отчетливо отделяя каждое свое слово, утвердил Игнатий Христофорович после того, как знаменитое изречение было зачитано. – Между прочим, стол этот некогда, хотя и недолго, принадлежал самому Мегесту Иверскому, а ныне хранится у меня. Музейной ценности не имеет. Впрочем, Мегест бы с этим, я думаю, согласился. Но вы меня поняли. Это я к тому, что не стоит стремиться совмещать миры, априори не совместимые между собой. Без лишнего благоблудия, дорогой мой Гортензий! А в остальном действуйте, как хотите. И ты, Амалия, тоже.
– Так мы завтра поутру и отправимся, – Гортензий в нетерпении опять беспорядочно затрепетал взмахами длинных худых рук.
Вилла «Монада»
Сначала он и помыслить не смел, что это дом. Ему показалось – перед отступившей назад березовой рощей выросло некое невообразимое сочетание из синюшно светящихся камней, опутанных густо вьющимся плющом‑ползунком, а у подножия бархатной рекой расплескались волнообразные мхи, отливающие в лунном луче лиловыми и желтыми красками. Как будто плавно перетекающие один в другой холмы, сложенные в необыкновенные формы. Если бы Тим ведал о таком понятии, как «совершенная гармония», он бы, безусловно, употребил его применительно к представшему его взору сооружению. Он очень скоро понял, что это именно сооружение. Ведь дикая, не ухоженная природа, подобная заграничной равнине, не родит, пусть и прихотливо, но все же упорядоченных созданий из земли, камня и трав. А здесь во всем присутствовал порядок, нечто противоположное буйному и самовольному поднебесному миру, свободному от нарочной заботы, как если бы сооружение это тоже создал «железный дровосек», только куда более мудрый, ловкий и лукавый. И камень касался камня в нужных местах, то рассеивая, то усиливая глубокой тенью сгущающуюся голубизну, и плющ‑ползунок оплетал поверхность мерцающих камней слишком уж тщательным образом – не убавить, не прибавить, дозволь ему расти чуть вбок или на малую толику вниз, и все, пропадет красота. Что‑что, а красоту иных вещей Тим чувствовал, будто свое собственное тело. Он отчего‑то решил: тут все предназначено, чтобы молиться, может, Соборная площадь, иначе Соборный холм для загадочных обитателей здешних лесов и полей. И ждал, что Фавн вот‑вот возденет распростертые руки к черному небу или даже непосредственно к этим камням и мхам и воздаст хвалу Радетелям. Может, именно в таком месте Фавн и должен обращаться к ним с молитвой. Может, изначально он тоже из числа обитателей диких равнин, если, конечно, таковые вообще живут на свете.