Вольер (сборник)
Шрифт:
– Как, Ромен Драгутин? – раздался со стены изумленный голос Карла и потом отчетливый хлопок увесистой ладони по лбу: – А я‑то, олух царя небесного, и позабыл совсем! Это же черт знает чем может закончиться! А если личность к нему вернется? Были же, были гипотетические версии, будто бы возвратная ремиссия вероятна, если сработает случайный фактор воспоминаний в иррациональном душевном слое. Ведь подобную память вообще контролировать нельзя! Игнат, вы же и разубеждали меня в обратном! Ваша же прошлая работа – сколько вы публиковали на эту тему?
– Верно, публиковал. Поэтому я твердо знаю, что ничего не знаю. Это ведь не умение читать или писать. Это реверсивный механизм бесплотного уровня. То, что в старину называлось бессмертной душой. И то, что евгенисты нынче именуют «вечным Я». Но если Ромен Драгутин за столько лет не нашел выхода из Вольера, вряд ли можно предположить, что он вдруг обретет эту способность. Но наделать делов внутри владения, думаю, ему вполне по силам. Хотя, что тут можно сказать наперед?
Внезапно вмешалась Амалия Павловна, а ведь в проблемы Вольера именно она старалась по возможности никогда не вникать и вообще предпочитала держаться от них в безопасной стороне. Если бы не страдания Агностика и не былая дружба, наивная и девичья, с покойной Светланой, то и на нынешнее собрание ее бы не дозвались.
– Мальчики, вы забываете. Вполне возможно, что у особи, изъятой из владения, как я поняла, более двух суток назад – а это катастрофически много, – произошел непреодолимый психический перелом. Для нее все случившееся равносильно полному разрушению устоявшегося мировоззрения. И легенда, и гипнотическое стирание могут оказаться бесполезными. Что, если мы не в состоянии будем вернуть ее в норму? Попросту отправить в Вольер в полоумном виде – что же тогда вы за Радетели такие? Вместо того чтобы предотвратить дестабилизацию, вы только приумножите ее силу.
– Амалия права, – Игнатий Христофорович не сомневался: Амалия знает, что говорит. Недаром она профильный педагог по переходным возрастным состояниям. Да еще какой! Песталоцци рядом с ней – тьфу, дите малое! И тут же его осенило. Ведь это она, Амалия, определила согласно индивидуальному анализу малыша Нафанаила в Вольер! Ее неудача и ее ответственность! Чушь какая! Ну при чем здесь неудача и тем более ответственность! Будто от нее зависело! Но заключение‑то дала именно она. Потому так теперь переживает и жалеет Агностика. Знает кошка, чье мясо съела… Ах, он подлый человечишка! Да как же он смеет, старый кощей! Это об Амалии‑то! Она, поди, слезами кровавыми плакала, Нафанаил и ей не чужой. Сколько она с ним билась? Без всякого толка. Хотя не ее это прямая забота. Что для Вольера выросло, то уж выросло: ни прибавить, потому что некуда, ни убавить, потому что нечего!
– Рано нам рядить, что будет, когда ничего не будет! Еще дожить надо! – здраво высказался со своей стены Карлуша. – Кому‑то придется лететь на «Монаду» и улещивать там Агностика. Чтоб вернул все на свои места. После уж разберемся, в каком виде возвращать и какие побасенки Вольеру скармливать. Состряпаем сказочку первый сорт, не сомневайтесь, Игнат.
– В очередной раз хочу напомнить вам, господа, что не стоит недооценивать Вольер. Думаю, после всего произошедшего мои увещевания лучше принять на веру, – Игнатий Христофорович и сам знал, что на сей раз злоупотребил авторитетом старшинства, но более легкомысленного небрежения он не допустит. Во всяком случае постарается. – Все же кто из нас отправится с визитом к Агностику, особенно если учесть одно обстоятельство – он никого к себе не приглашал?
Он надеялся и опасался, что лететь придется именно ему, и никому другому – и хочется, и колется, и не понятно, чего больше, но вот молодежь, как оказалось, придерживалась иного мнения.
– Я и полечу. И еще Амалия Павловна, – вперед него вызвался Гортензий. – Вам, дорогой Игнатий Христофорович, никак нельзя. Уж слишком вы масштабный человечище. Не дай бог, Агностик решит, будто вы с карательной миссией – и без того он натерпелся, бедняга. Карел тоже не годится, больно он неуступчивый. А я как сдобный колобок, крути меня, верти, то овражком, то леском, то просекой, в душу влезу и пойди меня улови! Амалия Павловна же не дозволит мне в шутовстве палку перегнуть. Как, Амалия Павловна, согласны со мной в путь‑дорогу? Слово даю – честь ваша со мной в неприкосновенности. Конечно, если с вашей стороны соблазна не будет.
Вроде и со смехом всегдашним сказал, но ни единого дурака среди присутствующих не нашлось, чтобы в непринужденность его поверить. Такая немая надежда, а с ней и мольба отразились в долгом, смуглом лице его, что не выдержала Амалия, она и вправду была добра, огнеглазая красавица:
– Я, разумеется, полечу с вами. Охотно. Если не станете делать мне откровенных предложений. К ним я не расположена сейчас.
Будто бы первый бастион пал. Вот это называется повезло. Однако вслух Гортензий сказал единственно уместное:
– Благодарю.
Игнатий Христофорович тоже согласился и не без доли облегчения. Словно бы вор, что удачно прошел мимо ночных сторожей с краденым. Стыдно‑то как! Впрочем, и Карл не высказал явного энтузиазма лететь сломя голову на помощь к Агностику, уж очень поспешно он одобрил предложенный Гортензием план. Но было еще одно.
– Гортензий, друг мой, подойдите, пожалуйста! – впервые назвал его «друг мой», и хорошо получилось, можно так называть и впредь, парень заслужил. – Не сюда. В угол, – Игнатий Христофорович указал направо от себя, где стоял, одиноко и вызывающе приткнувшись к стене, несусветного вида массивный стол, дикое произведение Алмазного Века Излишеств. Имперских размеров чудовище с покрышкой из искусственно очищенного золота, гладкой и сверкающей, будто светоносный нимб у ангела. – Прочтите, что там написано. Для всех нас, будьте так добры.
Гортензий растерянно шарил взглядом по ослепительно сияющей столешнице, не очень понимая, что требуется читать. Пока глаза его не обвыклись и на боковом обрезе не стал он различать вырезанные молекулярным стилом письмена.
«Наше общение с ними не могло быть названо обществом, которое предполагает определенную степень равенства; нет, это было бы абсолютное господство с одной стороны и абсолютное повиновение с другой. Дэвид Юм ».
– Великий философ сказал это о цивилизованных людях и дикарях. Я говорю вам это, Гортензий, о современном человечестве и Вольере, – отчетливо отделяя каждое свое слово, утвердил Игнатий Христофорович после того, как знаменитое изречение было зачитано. – Между прочим, стол этот некогда, хотя и недолго, принадлежал самому Мегесту Иверскому, а ныне хранится у меня. Музейной ценности не имеет. Впрочем, Мегест бы с этим, я думаю, согласился. Но вы меня поняли. Это я к тому, что не стоит стремиться совмещать миры, априори не совместимые между собой. Без лишнего благоблудия, дорогой мой Гортензий! А в остальном действуйте, как хотите. И ты, Амалия, тоже.
– Так мы завтра поутру и отправимся, – Гортензий в нетерпении опять беспорядочно затрепетал взмахами длинных худых рук.
Вилла «Монада»
Сначала он и помыслить не смел, что это дом. Ему показалось – перед отступившей назад березовой рощей выросло некое невообразимое сочетание из синюшно светящихся камней, опутанных густо вьющимся плющом‑ползунком, а у подножия бархатной рекой расплескались волнообразные мхи, отливающие в лунном луче лиловыми и желтыми красками. Как будто плавно перетекающие один в другой холмы, сложенные в необыкновенные формы. Если бы Тим ведал о таком понятии, как «совершенная гармония», он бы, безусловно, употребил его применительно к представшему его взору сооружению. Он очень скоро понял, что это именно сооружение. Ведь дикая, не ухоженная природа, подобная заграничной равнине, не родит, пусть и прихотливо, но все же упорядоченных созданий из земли, камня и трав. А здесь во всем присутствовал порядок, нечто противоположное буйному и самовольному поднебесному миру, свободному от нарочной заботы, как если бы сооружение это тоже создал «железный дровосек», только куда более мудрый, ловкий и лукавый. И камень касался камня в нужных местах, то рассеивая, то усиливая глубокой тенью сгущающуюся голубизну, и плющ‑ползунок оплетал поверхность мерцающих камней слишком уж тщательным образом – не убавить, не прибавить, дозволь ему расти чуть вбок или на малую толику вниз, и все, пропадет красота. Что‑что, а красоту иных вещей Тим чувствовал, будто свое собственное тело. Он отчего‑то решил: тут все предназначено, чтобы молиться, может, Соборная площадь, иначе Соборный холм для загадочных обитателей здешних лесов и полей. И ждал, что Фавн вот‑вот возденет распростертые руки к черному небу или даже непосредственно к этим камням и мхам и воздаст хвалу Радетелям. Может, именно в таком месте Фавн и должен обращаться к ним с молитвой. Может, изначально он тоже из числа обитателей диких равнин, если, конечно, таковые вообще живут на свете.