Вольер (сборник)
Шрифт:
По правде говоря, всех было ровным счетом четыре человека. На словах, не на пальцах. Тим уже и забыл, как это – считать на пальцах. Неудобно и только до десяти. Он же отныне свободно способен считать хоть до ста. Да что там считать – сложить и вычесть быстро в уме. Недаром последние ночи напролет в том упражнялся. Тим снова вдохнул глубоко ванильный воздух не без затаенного торжества. Ловко все‑таки обвел вокруг горелого пня эту четверку!! Хотя зря он так. Они теперь ему приятели, едва ли не друзья. Носятся с Тимом, даже неудобно. Будто он невидаль какая! А с чего? Вот и теперь ждут его на площади у «Пьющего носорога», чтобы потом пойти знакомить с кем‑то там еще. Тим совсем не против – интересно, да и не страшно, по крайней мере, пока. Радетели, чей здешний город Большое
Никто до сих пор на Тима не кидался, и не собирался вовсе. Но он думал – потому это, что никто не знает про него ничегошеньки. Ни кто он такой, ни откуда. Он тоже не дурак, чтоб о том открываться. Фавн ему велел – ждать до времени. Но сколько ждать и как узнать, что время вышло, не объяснил. Пока, мол, он, Тим, не станет, как сами Радетели. Ага, держи карман шире – у них здесь и карманов‑то нету. Столько вещей им ведомо, Тиму враз не одолеть. И в два не одолеть. Может, на то сто лет надобно! Хоть все ночи напролет над книгой сиди. Год – это страсть как много. Это от одной зимы до другой, он хорошо запомнил еще из «Азбуки». Месяц, с которого зима начинается, зовется декабрь. Кроме того, есть январь и февраль, кажется, затвердил он верно. Всего‑то их двенадцать, а голова у Тима одна. Эх, кабы его кто другой учил! Но этого никак нельзя, потому придется все узнавать самому.
Вот и «Пьющий носорог», вздымает лазурные звездные струи воды, фыркает, потешно взбивает пену золотистым рогом – называется фонтан. Очень красивое слово. Его Тим тотчас поймал и запомнил с лету. Возле «Носорога» – его друзья‑приятели. Он наскоро повторил про себя полное имя каждого. У Радетелей это важно: знать, как кого зовут. Имена у них долгие, полные звучанием, иногда плавные и журчащие, иногда – хоть язык обломай о собственные зубы. Кареглазая девушка – пышные пепельные волосы забраны в лунного цвета мелкую сетку – это Вероника. Вероника Антонелли‑Вареску. Уж до чего тонка, будто не идет – порхает радужной бабочкой, и без всякого «квантокомба». Говорит она странно, здешнее наречие ей не родное – но понять вполне можно. Это да! Тим не представлял себе прежде, что одинаковые на внешний вид люди говорят по‑разному! Оттого лишь, что родились на свет в другой части земли.
Ивар Легардович Сомов – самый старший из них, мастер художественного стиля и образа. Долгий, как шест «говорящей птицы», и такой же громогласный, когда с ним спорят – топорщит соломенные усы, точно егозливый котище. Это он насочинял «носорога». Теперь часто приходит на площадь и ворчит. Дескать, отливка испортила замысел – слишком легковесным вышел носорог, коему полагалось, напротив, устрашать своей массивностью. На ворчание его обращал внимание исключительно один Тим, да и то поначалу. Пока не понял – Сомов, скорее, недоволен собой, чем исполнившим звериную фигуру учеником‑техником, оттого мается и нет ему покоя. Иначе за чем же дело стало: переправить как должно, и вся недолга. Но в том‑то и беда, Ивар Сомов никак не мог угадать, что на что у этого носорога переправлять и как оно должно. Его «не озаряло». Вот и ходил кругами у фонтана – Тим его жалел немного. Хотя и зарекался видеть в Радетелях человеков – одних злющих врагов. Но не враги они были ему. А кто? Он не знал и сам.
Парень, который издалека ловко обернулся к нему и замахал приветственно, то скрещивая, то разводя в стороны над головой сильно загорелые руки, нравился ему больше остальных. Виндекс Лютновский, как он сам называл себя в шутку – «польский панич», заковыристо и непонятно, – бродяга и первейший кулинар здешней части света. Кулинар – то же, что и кухонная нянька, если просто взять слово. То же, да не то же – это, коли по существу. На неискушенный взгляд Тима, не дорос кулинар Виндекс до второй зрелости, точно мальчик‑перестарок, но может, у Радетелей все по‑иному – поди, разбери! Почитали Лютновского отнюдь не забавы ради, а Тим уже успел попробовать его таланты именно что на вкус.
Рядом с «польским паничем» – Нинель Аристова, порой разрешает говорить ей – Ниночка, если под хорошее настроение. Такая раскрасавица – аж ненастоящая. Глазищи сумрачно‑фиалковые, мигают редко, словно забывает она опускать веки, а когда вспоминает, делает это лениво и как бы с одолжением. Сколько бы Тим на нее ни смотрел, все равно трудно ему было признать кукольную ее наружность за подлинно природную суть. Казалось, не хватало в ней чего‑то неправильного, оттого не получалось Тиму считать Нинель подобной себе. Явись она в поселке без всякого «квантокомба», сразу бы решили – это Радетель. Тим в первый‑то раз едва в ноги не бухнулся, с перепугу, чтоб молиться. Счастье его, сообразил вовремя, где находится и кто он теперь. Не то вышло бы ему полное разоблачение.
Нинель гордая, иногда и вредная. Все красавицы таковы, взять хоть Анику (ох, сердце ноет! Когда‑то еще свидятся?). Умная, жуть! Тим и полсловечка порой не понимал из того, что Нинель ему говорила. Оттого молчал рыбой, изображал нарочно задумчивый вид. Это он вычислил быстро – хочешь сойти за своего, молчи. Но не болваном, а с глубокомысленным выражением, как если уловил нечто в природе, только одному тебе известное… Ничего, выручало пока.
– Тимофей, добрый вам вечер! – первой поздоровалась с ним как раз Ниночка.
Тим по очереди поклонился каждому. Сомову вдобавок отдельно пожал руку – его, чай, не проведешь, старый Фавн научил, как оно делается. Не со всяким и можно. Старший, к примеру, протягивает первым, а кто моложе, тот отвечает. С Виндексом‑кулинаром вообще запросто – расшаркались друг перед дружкой, затем «панич» его по плечу, и Тим его в ответ, по‑свойски. Хотя и не так, как в поселке. Как с соседским Симом с Виндексом Лютновским не обнимешься и вдоль речки песни горланить не пойдешь. Здесь это вроде как обряд – подчеркнуто, что ровня, и еще, что «мир везде одинаков» – об этом «польский панич» ему сообщил. Он тоже навроде луны – бродяга. То тут то там, и везде надо ему быть.
– Сегодняшним пойдем в «Оксюморон». Будут чтения, – оповестила его Вероника, приятно и мило коверкая здешние слова. – Может, и вы тоже нам читаете?
И сама она приятная и милая. Одно странно – глядит на все будто бы со стороны. Будто бы наблюдает. А за чем или за кем? Тим этого не знал… Чтения. Будут чтения. Сердце опять сжало жаркой тяжестью. На этот раз захватывающей – жутко и жадно. Надо сдержаться – не высовывайся, не лезь, вещал ему разум. Надо вперед, хотеть и сметь, на Подиум Поэтов, и будь, что будет – толкало его неудержимое желание, которое более всего пробуждало в нем отчаянный страх.
«Оксюморон» – два поворота налево по травянистым дорожкам (а в городе других и нету) и через Церлианские сады. Тим уже ходил однажды. По обычным дням здесь всего лишь кафе‑де‑кок, иначе открытый летний дом, будто вывернутый нарочно наизнанку, где «сервы» подают разноцветные напитки. «Проказливый махаон», например. С этого‑то «Проказливого махаона» все и началось. Правда, не в обычный день, а в субботний. Это значит – в шестой от первого, понедельника. У Радетелей так – все времена года разбиты на недели. Ух, и намучился с ними Тим, покуда не смекнул, что и как. Долго он не мог уразуметь, отчего каждый седьмой день – выходной, прочие же иные – дни рабочие. Слыхом он не слыхал, чтоб человеки работали. На то «домовые» есть и всякие «железные дровосеки». Ан‑нет! Шутишь! Радетели думали по‑другому. Конечно, деревья они не окучивали и ковры на двориках не выбивали. Не было у них ковров‑то в обычном их названии.