Вольер (сборник)
Шрифт:
За человеком с пером поднялся на подиум другой, в долгой черной хламиде с отложным, широченным воротником, мягко струившейся вдоль всей его худой, высокой особы. Алый кушак был распущен и развевался на концах, точно лишние две руки, плавно подававшие тайные знаки. Черный тоже читал нараспев, но совсем иное, и ритм здесь тоже был иным. Тиму он понравился больше, оттого он и хлопал громче. Непоседливый Виндекс, все это время опекавший новичка, наклонился к Тиму:
– А вы, уважаемый Тимофей, знаток! Тут мало кто до тонкостей различает, отчего второй декламатор лучше первого. Многим кажется, что одинаково, хотя они и стараются разобраться. Но потребно обладать и чутьем!
Тим согласно кивнул в ответ, по правде говоря, что же здесь неясного? Спроси его, так растолковал бы, почему один певец понравился ему сильней другого. Но вдруг… Вдруг кто‑то закричал, пусть читают любители из зала в перерыв, пока готовился к выходу следующий поэт. Если бы не окаянный «махаон», да разве бы Тим решился? Черт дернул его за полу защитного плаща, защекотал пятки в чулках, и сандалии понесли сами. Он рванулся вперед, и свет ты мой! Спустя какой‑то миг уже вещал нараспев. Что? Если бы он помнил! За последний час он впустил в себя тайн более чем за всю минувшую жизнь, со всеми «азбуками» и «арифметиками», приложенными к ней. Он делал и произносил, как чувствовал, прошедшие перед ним прежние певцы показали ему, как держать ритм.
Когда он кончил, выдохся, вывалился с возвышения, ему хлопали отчаянно, он слышал загадочные крики «Браво!», но не пугался, зная уже, что это похвала.
– Поэт, поэт! Вот это я понимаю, класс!
– Древняя простота – последнее слово в искусстве, я вам определенно говорю!
– Юноша – из начинающих, видно по всему, но как четко держит строй!
– Да уж, это, что называется, от бога! Наши здешние «баяны» в сравнении – доморощенная самодеятельность!
Это тогда всё было о нем. И были затем эти несколько дней, полные книг и полные мыслей. Он будто превратился в ловца чужого знания, его обретенные негаданно друзья‑приятели тоже стали отчасти источниками, из которых он черпал крохи неведомого ему и складывал в единую картину. Но теперь Тим шагал с ними рядом по изумрудно‑лиловой траве Церлианских садов, знакомиться с каким‑то Арманом, художником музыкальных звуков. Одновременно превыше всего на свете желая и мечтая, чтобы и сегодня вечером всё, произошедшее с ним на Подиуме Поэтов, повторилось бы снова.
Белое и… черное
Чтения кончились далеко за полночь. Сама же полночь – это такое время, с которого примерно начинается обычный черный час. Надо ли говорить, что большую часть «далекой заполночи» публика – что значит люди, заполняющие общественные места, – потратила, слушая его, Тима? Надо, решил Тим. Не друзьям его, приятелям – те и сами всё видели, да в придачу еще слышали, – но самому себе. Как же это вышло: вчерашний поселковый мальчишка сегодня кланяется под рукоплескания богов‑радетелей? Голова кругом. Но вот же – он читал, а боги внимали ему, до обожания, и он, Тим, отнюдь не возгордился, о нет! Он испугался. Куда пуще прежнего. Ничего доселе он так не боялся. Ни ВЫХОДА в поисках Аники, ни чуждого дома мальчика Нила, ни затем вины от невольного убийства его отца. Чего там, настолько он не устрашился даже города! Как ныне открытой в себе способности. Потому, что уже напрочь не понимал – кто он такой, Тим? Тимофей Нилов – новый поэт Большого Ковно. Это не был он и не мог еще быть, оттого, что и прежний Тим из поселка «Яблочный чиж» никуда не исчез, со всеми своими «азбуками» и цифрами. Не пришло его время! Он не чувствовал своего места, принимая данное ему без явной заслуги за чужое, без права присвоенное, словно его способность складывать и выпевать слова не имела лично к существу Тима ни малейшего отношения. Он получил ее без старания – совсем иное его усилия над «арифметикой», и уловленное им понятие таланта не укладывалось в голове. Как можно родиться «от природы» способным к чему‑то, чего ты сам не выбирал? Будто речь шла о цвете глаз или волос, в самом‑то деле!
Всё же как его слушали! Еще и сейчас Вероника повторяет и словно вся светится, – громко, то, чего он уже не помнил, но оно было недавно и только что. На Подиуме Поэтов.
Скала, На скалу, Со Скалы!
Это есть ты! И в этом ты!
Однажды и прежде! Плоскость земли
Ты стала круглой отселе, и
Плоские тени
На берег морской легли.
Стаей до края летели
И долететь не могли.
Тиму кто‑то сунул чуть ли не насильно, но и от полноты чувств «Волшебный фонарь» – хрустальный тяжелый бокал с многоцветным напитком, если смешать специальной светящейся палочкой – в переливающейся жидкости возникали картины. Но ни капли хмельного. Его приятели уж поняли – от «алкоголя» Тиму плохо.
Хрустальные бокалы до сих пор непривычны оставались Тиму, и не они одни. Скажите, пожалуйста, посуда, которой пользоваться можно было бесчисленное количество раз, и каждый предмет в отдельности – «опыт художественного мастерства» – зачем это? Будто превращалось всякое питие в молитву. А разве «Оксюморон» не вызвал схожие чувства? Как, впрочем, и любой дом в городе. Со своим собственным обычаем, укладом и невероятной «оригинальностью» – новехонькое, уловленное им, Тимом, словечко. К примеру, в кафе‑де‑кок далеко не всё подряд подавали «сервы» – напротив, многие напитки, созданные и не кулинарами даже, любым желающим предлагалось смешивать и называть самим или тем, кто умел это делать. Тот же «польский панич» изощрялся для удовольствия их небольшой компании, но и прочим не отказывал, если попросят. «Сервы» больше следили за чистотой и никому на глаза не лезли. Да и весь «Оксюморон» – диво дивное, если хорошенько присмотреться. Именно что дом наизнанку – крыша развернута ввысь, но ни дождик, ни град не страшен, отчего так? Сиденья – округлые и широкие, залезай хоть с ногами; будто из‑под земли произрастают призрачные белесые стебли‑держалки для хрупких хрустальных бокалов – тронешь, они и зазвенят, какие грустно, какие тоненько и пискляво. А лучистые, сиренево‑сумеречные стены‑то не вокруг! Но словно бы выталкивают из себя содержимое наружу, на медовую, благоухающую травами поляну. Мерещится порой – бежишь ты от стен этих прочь на волю, хотя и остаешься на месте, разве не чудеса?
Виндекс тем временем достал из блестящей коробки‑термоса, подвешенной к витому пояску, новейшее угощение для «гурманов» – последнюю свою поделку. Сделал приглашающий жест – дескать, налетай, не зевай. Тим зевать не стал, налетел одним из первых. В этом‑то и есть главнейшее отличие городского кулинара от поселковой нянюшки. Радетели в повседневных хлопотах питались, на взгляд Тима, довольно бестолково. Все та же безвкусная еда, которую ему самому подавали либо дворовый «серв», или любой безгласный помощник библиотечного Медиана в общие обеденные часы, когда ученые люди отрывались от своих занятий и отправлялись в «буфетную» подкрепиться. Многие порой не замечали, чего едят и чего пьют, – надо сказать, Тим, увлеченный взахлеб очередной книжкой, тоже не всегда отдавал себе в том отчет.
Но кулинарное искусство «польского панича» было совсем иное дело. Оно не для подкрепления и умножения рабочих сил, вовсе нет! Это и вообще‑то никакая ни еда. Ни сытости от нее, ни прибыли в теле. Крохотные многоцветные квадратики, голый вкус – зато какой! Название им – сома. Положил на язык, и будто белый свет взрывается у тебя во рту, в носу, да и в голове заодно. Нянюшкины пироги рядом с той каруселью, что кротовая слепота против птичьего парения в небе. Сому, конечно, у простого «серва» не раздобыть. Для того надобно идти в специальное заведение «эпикурею», чинно выбрать себе лежачее место – лектику и заказать, чего душе угодно. Разговоров в эпикурее не ведут, компаниями не вваливаются – больше поодиночке, и музыка там играет сонная и медленная, в воздухе плавает ароматный дым, сплетается в затейливые фигуры. Считается, в Большом Ковно эпикурея одна из самых знатных в здешнем краю земли: секреты сомы не привозят издалека, наоборот, ребята из «Греческих календ» то и дело шлют их во все стороны – раздают «рецепты». Виндекс у них главный из умнейших мастеров, хотя в Большом Ковно он ненадолго, говорит: не остыла в нем жажда перемен, пока весь мир целиком не повидает, как узнает – какое место в нем только его? В чем‑то Тим был с «польским паничем» согласен.
Оранжевый квадратик сомы, передавая несказанное наслаждение, растекся фруктовым и в то же время солоновато‑пряным, ленивым озерцом у Тима во рту, заполнив вкусовым изыском все способное к его ощущению – от трепещущего кончика языка до коротко и остро втянувшего воздух носа, перебив попутно зрение и слух. М‑м‑да! И а‑ах! Об одном лишь жалел он сейчас, что нету рядом с ним Аники, вот бы и ей попробовать. Всегда об том жалел, и когда удивлялся невероятным городским устроениям, и когда читал с Подиума Поэтов, – не с кем было ему разделить по‑настоящему радости открытия нового мира и печаль незнания многих его вещей, страхи от внезапных успехов и тревоги о будущих разоблачениях и неудачах. Нынешние его друзья‑приятели в глубине восприятия Тима все равно оставались врагами – тайными, спрятавшими надежно свои молнии под маской благого доброжелательства, и оттого опасными вдвойне. Более всего на свете страшился он довериться в откровенном порыве кому‑нибудь из них, обнаружить свое постороннее и постыдное (он уж и стыдился этого) происхождение из Вольера. Оттого страшился, что мысленно воображал себе: в мгновение ока переменятся их милые, участливые лица и возникнет вместо зловещий, нечеловеческий оскал, как некогда у первого встреченного им радетеля, отца мальчика Нила. Тим часто думал об Анике еще и потому, что был одинок в их толпе. Потому что толпа эта – именно толпа, а не ряд отдельных людских существ, ибо нет у страха порядка, – устав быть пугающе чужеродной, так и не стала для него своей. Да и не могла стать, покуда жизнь его взята взаймы обманом, построенным на пролитой им, Тимом, крови. Сию реку никак нельзя было перейти легко и небрежно вброд, покинув прошлое позади. Но и явить себя, каков он, Тим, есть в действительности, казалось ему бессмысленно гибельным… Тоскливые мысли в эту «заполночь» навеяла ему оранжевая сома. Но, может, сома была здесь совершенно ни при чем. Тим встряхнулся, словно домашний кот, по недоразумению свалившийся в грязную лужу и теперь озирающийся – не заметил ли кто из хозяев его позор? Полно, будет. Очнулся он внезапно, вдруг.
– Па‑озвольте вашу гх‑руку, господин Нилов! – позвали Тима, но и как если бы спрашивали разрешения у новых его друзей, стоявших подле него плотным кружком.
Тим обернулся, заранее расправив ладонь. Ему нравилось приветствие с пожатием. Казалось, в одном лишь жесте он узнает о людях, знакомящихся с ним, куда больше, чем если бы он проговорил с ними целый год без умолку. Ага, это Бен‑Амин‑Джан Лизеру – он тоже гость в Большом Ковно. Прибыл нарочно к студийцам «Тахютиса» – ребятам, что для забавы выдумывают все здешние, чудные до слез дома, – с заказом из очень дальней и жаркой полосы земли. Узри Тим этого Бена в первое утро своего прилета в Большое Ковно, не задумываясь, грохнулся бы оземь от изумления и беспросветного ужаса. Потому как Бен‑Амин‑Джан от природы был человеком ну абсолютно черного цвета кожи. Чего греха таить, как увидал его третьего, «выставочного» дня в почетных гостях у Сомова в рабочем павильоне «Анакреонт», чуть заикание с Тимом не приключилось, хорошо народу кругом оказалась тьма‑тьмущая, иначе вышло бы ему опозориться. Где ж это такое видано, чтоб земное человеческое существо было черным, как ночная небесная пустота?! Оказалось, очень даже видано. На то и отдельная книжка есть «Этническое наследие планеты», весьма познавательная. В библиотеке срочно вытребовал. И про черных там сказано, и про белых, и про желтых, и про всяких. В чем ценность каждого и уникальное (то бишь единственное) его отличие. Чтобы помнили и блюли свое разнообразие. Когда все одинаковые – это для радетелей нехорошо. Тим тоже так теперь мыслил. Это какая же скука, когда все одинаковые! Взять хоть «Яблочный чиж», уж очень там не любят, если кто‑то сам по себе, вот как Фавн, например. Только прежде скуки этой Тим не понимал, томился ею, может, оттого и к ВЫХОДУ в крапиву полез, – но понимать! Нет, такого не было. Зато теперь возникло.